— Так, значит, тебя назвали Гамлетом по пьесе Шекспира? — спросил Егорычев.

Островитяне были поражены. Оказывается, имя Шекспира известно и за пределами острова. Разочарования!

— Конечно. Раньше меня звали Джимом. Джим Браун. Но когда я вытащил из пропасти девочку Саймона Флинка, меня назвали Гамлетом, чтобы мне было приятно.

— И тебе это действительно приятно?

— Очень.

— А почему тебя не назвали Гильденстерном? — спросил Егорычев, бросив косой взгляд на съежившегося Гильденстерна Блэка.

Туземцы ехидно заулыбались. Блэк юркнул подальше в толпу. Но Гамлет отвечал без тени улыбки:

— Что вы, сэр! В Гильденстерна переименовывают только плохих людей!

— Тогда можно было назвать тебя Полонием, Розенкранцем, — продолжал Егорычев подзадоривать Гамлета, и тот горячо возразил ему:

— Это тоже были весьма недостойные люди, сэр! Вспомните, сэр!..

И тут на глазах у пораженных гостей Гамлет Браун превратился в заправского Полония, каким его представляли на английской сцене семнадцатого столетия. Он зычно откашлялся, выставил вперед босую ногу в коротких серых трусах из козьей шерсти, отвесил низкий и церемонный поклон воображаемому королю датскому, дяде и отчиму того, настоящего, шекспировского Гамлета, его живое и открытое лицо стало искательным и лукавым, сам он, полувыпрямившись, угодливо протянул вперед свою правую руку, перетянутую выше локтя широкой желтой лентой, подарком Егорычева, и неожиданным старческим голосом прошамкал:

Я дочь ему подкину в этот час,

А мы вдвоем за занавеску станем.

Вернув лицу прежнее выражение, он уже обычным голосом пояснил:

— Это Полоний про свою родную дочь, сэр! Страшно подумать! Или взять, к примеру, того же Яго…

Он снова откашлялся, гаденько улыбнулся и, удовлетворенно потирая ладони, прорычал к великому восторгу своих односельчан:

— Вот какой это был негодяй, сэр! Так низко обмануть человека из своей же деревни! Я имею в виду Венецию, сэр!..

— Тц-тц-тц-тц-тц! — дружно и очень звучно защелкали языками островитяне в знак наивысшей похвалы. Они часто кивали головами с видом полностью ублаготворенных ценителей сценического искусства. — Тц-тц-тц! Еще что-нибудь, Гамлет! Проговори нам еще что-нибудь!.. Ты нам делаешь приятно, когда говоришь из пьес!.. Скажи нам «Быть или не быть», Гамлет!.. Еще что-нибудь!.. Тц-тц-тц!..

Лицо Гамлета выражало все чувства, которые присущи актеру, нашедшему тесный контакт со зрителями. Ему нравились эти бесхитростные знаки одобрения, он умел их ценить, хотя, видно, они и были ему уже не впервой.

— Послезавтра, люди Нового Вифлеема! — сказал он, прижимая руки к сердцу и также усиленно кивая головой. — Послезавтра, люди Доброй Надежды! В воскресенье, как всегда, в Священной воронке состоится годовой праздник Гамлета и Отелло, мы с вами там встретимся, и тогда вы услышите и увидите обе эти пьесы в исполнении всех лучших людей человечества…

— Да у них тут, кажется, свой театр! — восхитился Егорычев. — Я не удивлюсь теперь, даже если на острове вдруг обнаружится своя консерватория и институт журналистики!

За неимением более приятного собеседника он обратился к Цератоду, который все же, единственный из его спутников, мог оценить по достоинству поразительный факт существования на этом острове театра, да еще с шекспировским репертуаром.

— Я бы не сказал, что это самый насущный вопрос, который вас должен сейчас волновать, — сухо отвечал Цератод, хотя и он, бесспорно, был весьма заинтригован шекспировским театром у голых дикарей.

— Вы слышали? — осведомился у него вполголоса мистер Фламмери. — Вы обратили, мистер Цератод, внимание на одну чрезвычайно любопытную подробность в словах этого чернокожего?

— Ну, еще большой вопрос, насколько это похоже на настоящее искусство, — попытался Цератод успокоить и его и в не меньшей степени себя.

— Да нет, я совсем не о том, — отмахнулся Фламмери. — Вы не обратили внимания на сроки их идиотского праздника?

— По совести говоря, я бы пола… — начал было Цератод, но Фламмери, не считавшийся с правилами вежливости, когда они ему мешали, перебил его на полуслове.

Он еще больше понизил голос, стараясь, чтобы его в первую очередь не услышал Егорычев.

— Вы не заметили, этот кривляка действительно сказал «послезавтра, в воскресенье»? Я не ослышался?

— Что-то в этом роде. А в чем дело?

— А дело, мой приятнейший мистер Цератод, в том, что послезавтра мы с вами будем иметь понедельник. Воскресенье, если я только не сошел с ума, будет завтра, а не послезавтра. Сегодня — суббота…

— В самом деле, — согласился с ним Цератод, — но ведь в таком случае… Позвольте, позвольте! — всполошился он вдруг, и мистер Фламмери, снова не посчитавшись с простейшими правилами приличия, прикрыл ему рот своей ладонью.

— Тссс! — прошептал он. — Пока промолчим!.. Мы это потом обсудим… Вдвоем… Без лишних свидетелей!..

Пока готовился обед, а Егорычев с несколькими островитянами пошли в пещеру, где со вчерашнего дня хранились бочки, выловленные Гамлетом, чтобы обсудить на месте, как лучше всего соорудить плот, Цератод и оба американца успели обменяться мнениями по некоторым весьма важным, хотя и непривычным для них вопросам. Около американцев с преданными лицами вертелись Гильденстерн и Розенкранц. Полоний, как уже известно читателю, гостил у родственников своей первой жены в деревне по ту сторону каньона. Остальные островитяне, отдав первый долг гостеприимства, спешно разошлись по своим жилищам, чтобы заняться туалетом и явиться на пиршество разукрашенными («разодетыми» — не то слово) по-праздничному.

— Тебя, кажется, зовут Гильденстерном? — обратился Цератод к Блэку.

— Истинно так, дорогой мой сэр!

— Значит, тебя — Розенкранцем? — спросил он у молодого коллеги Гильденстерна.

— О, как вы смогли догадаться, сэр? — льстиво вскричал Розенкранц, вне себя от верноподданнического восторга. — Ты слышал, Гильденстерн? Этот добрый, толстый, нет, что я говорю, очень толстый джентльмен (Цератода всего передернуло: он не знал, что па острове Разочарования не было большего комплимента, чем сказать человеку, что он толст), этот прекрасный и щедрый толстый джентльмен оказал мне такую большую честь! О Гильденстерн, этот очень толстый джентльмен знает меня по имени!..

Нужно же было суметь с такой основательностью наступить на самую любимую мозоль Цератода! Мообс чуть не лопнул, удерживаясь от смеха. Мистер Фламмери, чтобы скрыть улыбку, счел целесообразным отвернуться. Но от ревнивого взора Цератода трудно было утаить веселое настроение, охватившее обоих американцев в связи со словами Розенкранца. В другое время Цератод не упустил бы возможности поставить на место этого хлыща Мообса. Но времена меняются. После отхода от него Смита нельзя было ни на минуту забывать о роковом соотношении внутри их группы, при котором он остался в обидном и прочном меньшинстве. Все это заставило его обратить всю свою желчь против беззащитного Розенкранца.

— Молчать! — прошипел он с таким страшным лицом, что Розенкранц мгновенно завял. — Я не буду тебя расспрашивать, как зарабатывает себе позорное имя Розенкранц молодой человек столь завидного сложения, стройный, подтянутый и с таким… — Цератод сделал крошечную паузу и с ехидством добавил: — …и с таким тонким лицом. (Он не мог отказать себе в безопаснейшем из хамств, в издевательстве над человеком, не понимающим, что над ним издеваются. Но, сам того не подозревая, он нанес удар в самое сердце франтоватому Розенкранцу: пуще всего тот гордился именно своим широким, луноподобным лицом.) Я не буду тебя расспрашивать, как тебя звали до того, как ты совершил преступление, за которое понес это наказание, и что это было за преступление. С меня достаточно знать, что за хорошие дела человеку не дают такое имя. За хорошие дела человека называют Гамлетом!