Ровно в двадцать четыре ноль ноль он начал передавать свою радиограмму. На часах радиостанций, исчислявших время по гринвичскому поясу, стрелки показывали Четыре часа две минуты утра: часы барона Фремденгута отставали на две минуты.

Трижды передав радиограмму, Егорычев отпустил Мообса спать. Мообсу надлежало еще затемно сменить Смита. Егорычев мог бы и сам прилечь, но нервы его были сильно взбудоражены, и ему было не до сна. До трех часов он для практики в немецком языке читал какой-то бульварный роман, затем вышел подышать свежим воздухом.

Луна уже давно закатилась. Где-то внизу еле различалась в темноте сонная бухта. Сколько десятков или даже сотен лет в нее не заходило ни одно судно с Большой земли? И кто знает, сколько еще дней, месяцев или лет пройдет, пока такое судно в ней, наконец, появится?

Егорычев устало вздохнул, потянулся так, что хрустнули плечевые суставы, и пошел будить Мообса. Подождав, пока Смит вернулся в пещеру, он разделся и лег.

Рукоятку от генератора он на всякий случай спрятал у себя под подушкой.

Меньше чем через минуту он уже спал.

Так закончился второй день его пребывания на острове.

Того же седьмого июня, в начале восьмого часа вечера, то есть почти за пять часов до того, как Егорычев начал передавать свою радиограмму, в одном из кафе на главной улице Рио-де-Жанейро — Авенида Рио-Бранко — сидел поджарый невысокий синьор лет под тридцать пять. У него были зачесанные назад черные волосы, темно-карие глаза, сильно загорелое лицо с крупным прямым носом. И все же любой бразильеро безошибочно признал бы в нем не коренного жителя Бразилии. Синьор был одет достаточно прилично и в то же время достаточно скромно, чтобы не бросаться в глаза. Он был спокоен тем особенным, чисто профессиональным спокойствием, которое отличает человека, вынужденного постоянно держать себя в руках и тщательно скрывать свои истинные чувства. Его фамилия была Шмальц, Это был тот самый доктор-инженер Гуго Шмальц, постоянный военно-политический обозреватель немецких передач Бразильской радио-корпорации, последние строки доклада которого сегодня слышали люди в пещере на острове Разочарования.

Перед доктором-инженером стояла на маленьком мраморном столике крошечная чашечка кофе. Бразильеро предпочел бы, пожалуй, в такой душный вечер кружку пива со льдом. Но Шмальцу не нравилось местное пиво.

Дверь кафе была по случаю жары распахнута настежь, часть столиков вынесена прямо на тротуар.

Рядом со Шмальцем, за соседним столиком расположились сухонький старичок, в котором, несмотря на штатскую одежду, легко было угадать старого военного, и тучный немец с сигарой в зубах, типичный преуспевающий коммерсант. У стены на специальной тумбочке поблескивал радиоприемник.

Все трое с напряженным вниманием слушали известное уже нам объявление торгового дома «Грабенауэр и сыновья» о временном прекращении операции по причинам л т. д.

Видимо, объявление это имело для них исключительно важное значение. Во всяком случае тучный немец заметил, что в руке у него догорела зажженная спичка, только тогда, когда она обожгла ему пальцы.

— О, майн готт! — невольно вздохнул Шмальц, когда диктор перешел к следующему объявлению.

— Спора нет, — отозвался старичок, — бывают положения поприятней. Раз они решились наконец открыть свой второй фронт, значит дело зашло достаточно далеко…

— Полководческий гений фюрера… — высокопарно начал тучный немец, но старичок продолжал, не обращая на него никакого внимания:

— Значит, и английским и американским генеральными штабами признано, что русские уже прекрасно могут обойтись и без их помощи.

— Но полководческий гений нашего победоносного фюрера… — попытался было снова вступить в разговор тучный немец, и снова ни Шмальц, ни старичок словно и не слышали его.

Старичок приподнялся со стула. Встал и Шмальц.

— Вы должны нас извинить, герр Штаубе, — снисходительно кивнул старичок коммерсанту, — нам с доктором Шмальцем придется покинуть вас по одному весьма неотложному делу.

Они вышли, оставив гера Штаубе наедине с его печальными мыслями, а сами уселись в машину Шмальца. Шмальц сел за руль. Старичок поместился рядом с ним. Машина вынесла их на полутемную боковую улицу, обсаженную пальмами, листья которых под легкими порывами ветерка потрескивали, как кастаньеты.

— Для радио-обзоров, — начал старичок без всякого вступления, — установка на ближайшее время: наше положение серьезно, но далеко не безнадежно. Подчеркивайте возможность разногласий между русскими и англосаксами… Между нами говоря, капитан, эта война нами, конечно, проиграна. Эта война, но не будущая… Русские будут после победы костью в горле англосаксов, и тут господам англосаксам без нас не обойтись… Ясно?

— Ясно, господин полковник, — сказал Шмальц.

— В дальнейшем связь держать по варианту семьдесят восемь дробь четырнадцать.

Шмальц невольно вздохнул.

— Слушаюсь, господин полковник.

— Теперь проникнитесь сознанием, что вам никогда не давалось более важного задания…

Полковник стал шептать Шмальцу на ухо какие-то цифры, послышалось слово «координаты», и снова пошли какие-то цифры. Потом он приказал Шмальцу повторить. Шмальц на ухо полковнику повторил.

— Правильно, — сказал старичок. — Посылайте туда «Кариоку». Задача: взять три ящика и четырех человек во главе с майором Фремденгутом. Ящики отвезти… — он снова перешел на шепот, — людей… — он прошептал Шмальцу на ухо, куда следует отвезти людей. — Позывные для Фремденгута — песенка «Ойра-ойра»… Помните, все должно быть сделано для того, чтобы доставить их целыми и невредимыми. Я говорю в первую очередь об этих ящиках. Это наш очень большой козырь во время будущих мирных переговоров…

В ночь на десятое июня, после того как были приняты все три варианта объявления фирмы «Грабенауэр и сыновья», из гавани Рио-де-Жанейро вышла парусно-моторная шхуна «Кариока». Во втором часу ночи она легла курсом на остров Разочарования.

Утром восьмого июня капитан санитарной службы Роберт Д. Фламмери встал раньше обычного, торжественно и величаво совершил небольшую прогулку, чтобы собраться с мыслями. Затем Мообс помог ему вынести столик под сень высокого и старого дерева с очень гладкой корой, блестевшей, как скорлупа свежесорванного спелого каштана, и Фламмери сел бриться. Вскоре рядом с ним пристроился с той же целью майор Эрнест Цератод.

Метрах в пятнадцати, под другим деревом, улегшись животом в густой траве, писал свою заветную книгу Джон Бойнтон Мообс. Писание давалось ему с трудом. Он вздыхал, ерошил волосы, ворочался, стараясь устроиться поудобней, то и дело встряхивал ручку, хотя чернила и без того подавались вполне удовлетворительно, зевал. Конечно, он мог бы куда удобней писать за столом в пещере, но в пещере было душно, писать пришлось бы при свете «летучей мыши», а главное, нельзя было бы подслушать, о чем будут вести разговор Фламмери с Цератодом или с Егорычевым, потому что по всему было видно, что Фламмери собирается предпринять что-то важное.

Смит, сидя на камне у входа в пещеру, чистил закопченное ламповое стекло. Как существо социально низшее, он в данный момент не интересовал ни Фламмери, ни Цератода.

Бритье происходило в полном молчании.

Обрызгиваясь одеколоном, Фламмери, первым кончивший бриться, нарушил наконец молчание.

— Хорош этот Егорычев, нечего сказать!.. Человек поздравляет его с открытием второго фронта, а он в ответ только ухмыльнулся… Бред какой-то!

— По справедливости говоря, не такой уж бред, — с удовольствием вступился за истину Цератод. — Он видит в открытии второго фронта доказательство того, что теперь уже Советы могли бы обойтись и без нас. И, между нами говоря, ведь это так и есть, если судить по вашим словам…

— Так-то оно так. Но вежливые союзники на это не намекают.

— У русских другие представления о вежливости и…