— Так почему бы вам не осведомиться у самих ближних, нуждаются ли они в вашем служении, пусть даже и бескорыстном?

— Что ж, не исключено, что и спросим, — ответил Фламмери и вдруг, совершенно успокоившись, опять полуприлег на высокую и душистую траву.

Снова вступил в бой Цератод:

— Очень трудно обсуждать серьезные вопросы с человеком, которого с детства воспитывали в материалистическом духе…

— Не помню где, кажется в какой-то английской книге, я читал, что есть идеалисты, которые идеализируют только реально существующее, и есть материалисты, которые реализуют идеальное, — прервал его Егорычев.

— И я не помню, — сухо заметил Цератод. — Вам не кажется, что вы меня перебили?

— Прошу прощения, — сказал Егорычев. — Это в первый и последний раз. Меня сегодня перебивали раз десять… Вспомнил! Это в книге Вудворда. Она называется «Вздор».

— Очень может быть. Но мне некогда читать разный вздор! — отпарировал Цератод. — Все свое время я без остатка посвящал и посвящаю защите интересов транспортников и неквалифицированных рабочих. Чтение романов — недоступная для меня роскошь.

Фламмери понравилось, как Цератод «отбрил этого мальчишку Егорычева». Он одобрительно улыбнулся.

— Здорово сказано! — крикнул Мообс, изменяя по этому случаю своей давней антипатии к англичанам.

Улыбнулся и Смит. Ответ Цератода показался ему полным достоинства.

— Я поздравляю мистера Цератода с признанием его заслуг такими проверенными друзьями рабочего класса, как мистер Фламмери и Джон Бойнтон Мообс, — сказал Егорычев, и Смит подумал, что одобрение со стороны этих двух джентльменов и в самом деле не такая уж лестная оценка для деятеля профсоюзного движения.

— Вы мне разрешите продолжать, мистер Егорычев? — раздраженно осведомился Цератод.

— Прошу прощения.

— В таком случае я позволю себе прежде всего выразить свое глубокое убеждение, что туземцам острова Разочарования нужно эффективное и работоспособное правительство, способное установить внутренний порядок, безопасность и справедливость. То, что мистер Егорычев склонен считать самоуправлением здешнего населения и порядком, на самом деле, то есть с точки зрения человека западной цивилизации, является беспорядком и анархией. Да, впрочем, откуда здесь было взяться подлинному самоуправлению? Я имею в виду самоуправление на базе представительных институтов, то, которое может быть установлено в итоге постепенного, длительного и на некоторых своих этапах небезболезненного процесса под постоянным и строгим присмотром и при непрерывной помощи старших братьев этого народа. Я подразумеваю в данном случае ведущие народы цивилизованного мира.

Вторично за последние два дня Цератод объявлял себя старшим братом островитян.

— Теперь предположим, что мы согласились с доводами мистера Егорычева. Допустим, что люди на острове явились не из английских колоний и не из Соединенных Штатов и что по этой причине ни Англия, ни Америка не могут предъявить права на этот остров как на свою исконную землю. Но у нас ведь имеются и приобретенные права. Остров отобран у эсэсовцев. Следовательно, он военный трофей. Что ж, давайте распорядимся им в строгом соответствии с нормами международного права, как с военным трофеем…

— Боюсь, что вы толкаете меня на не совсем тактичный разговор, — сказал Егорычев.

— Настоящий джентльмен никогда не опустится до бестактного разговора.

— Во-первых, военные трофеи, если их нужно делить, делятся между теми, кто их добыл… Может быть, все-таки лучше не продолжать?..

— Нет, почему же, — проговорил Цератод с кислой улыбкой, — продолжайте. Очень любопытно.

— Я бы никогда не напомнил об этом, если бы речь не шла о дележе независимого острова и населяющего его свободного народа на основании трофейного права. Но раз вы настаиваете, я принужден заявить, что остров освобождали от эсэсовцев только двое из присутствующих здесь…

— Ваша коммунистическая программа запрещает вам иметь колонии, — поспешно напомнил ему Мообс.

— Наша программа обязывает нас вести самую решительную борьбу против колониальных захватов… Повторяю, только двое из присутствующих здесь освободили остров от эсэсовцев. И я, как один из этих двоих, заявляю, что я рисковал своей жизнью и вовлекал в это опасное предприятие моего друга Сэмюэля Смита совсем не для того, чтобы остров из эсэсовской кабалы попал в скорбный список американских или английских колоний.

— Вы, кажется, собираетесь лишить голоса и Смита? — ядовито осведомился Цератод.

— Можно подумать, что не я, а вы настояли на том, чтобы пригласить мистера Смита принять участие в нашем разговоре, — холодно промолвил Егорычев.

Это был удар прямо в солнечное сплетение.

Что бы Цератоду промолчать! Но ему изменила обычная осторожность, и он не придумал ничего лучшего, как представиться, будто ему непонятно, о чем говорит Егорычев.

— Простите, — промямлил он, — я не совсем разобрал, что вам угодно было сказать.

— Мне угодно было сказать, что со стороны могло показаться, будто не я, а именно вы настояли на приглашении мистера Смита сюда на собеседование. Между тем именно вы возражали против моего предложения. Именно вы сомневались, стоит ли «забивать голову этому простому парню такими серьезными вопросами». Надеюсь, я не переврал ваши слова, мистер Цератод?

Вот сейчас, когда многое зависело от того, что скажет Цератод, он промолчал.

Лицо Смита снова приняло непроницаемое выражение.

Спасать положение взялся сам мистер Фламмери. Он быстренько вскочил на ноги и голосом, стоящим вне споров земных, возвестил:

— Все наши помыслы и дела, джентльмены, в руках господних. Мистер Смит, очевидно, хочет еще поразмыслить. Не будем его торопить… Кстати, к нам снова поднимаются какие-то чернокожие. Пойдемте же и встретим их. А когда проводим, наступит время выводить на прогулку пленных. Что же до основного вопроса нашего обсуждения, то мы оставляем за собой, сэр, право вести некоторые подготовительные разработки…

Егорычев то ли не слышал, то ли не счел нужным ответить. Между тем ссора с ним покуда еще не входила в расчеты Фламмери, Егорычев единственный изо всей группы мог поддерживать радиосвязь с внешним миром.

— Я горячо надеюсь, — сказал Фламмери, — что случайные и нерешающие разногласия никак не отразятся на нашей сердечной дружбе и взаимном уважении.

Егорычев утвердительно мотнул головой и направился к перемычке, откуда уже доносились громкие голоса новых гостей.

Цератод и Фламмери нарочно поотстали. Когда расстояние между ними и Егорычевым стало достаточно большим, Цератод в великой ярости прошипел на ухо все еще благостному мистеру Фламмери:

— Он меня ни во что не ставит, этот наглый монгол!

На что Фламмери с не менее великой скорбью ответствовал:

— Увы, я в полном отчаянии. Наши отношения с капитан-лейтенантом Егорычевым роковым образом ухудшаются с каждым днем, с каждым часом!

Джон Бойнтон Мообс был совсем не так прост, как казался или хотел казаться своим спутникам, и в первую очередь Фламмери и Егорычеву.

Его отец, старый газетный волк Хирам Ф. Мообс, живой, проворный, морщинистый, как шимпанзе, человечек с очень большой лысиной и очень маленькой совестью, зарабатывал пятьдесят тысяч в год на том, что старался убедить американцев в выгодности для них частной собственности на предприятия коммунального пользования. Речь шла об электрических станциях, внутригородском транспорте и водопроводе. Газовые и телефонные компании он не обслуживал.

Мы не будем настаивать, что сам Хирам Ф. Мообс свято верил в эту заведомую неправду. Глубоко и преданно он веровал только в акции «Юнайтед стейтс стил корпорейшн» и Вифлеемской стальной компании.

Однако в тысяча девятьсот двадцать девятом году, когда грянул кризис, Хирам Ф. Мообс с серьезным и непоправимым опозданием удостоверился, что, вкладывая сбережения в самые, казалось, солидные бумаги, он все же на пороге старости оказался таким же нищим, как и в начале своей неприглядной карьеры. Он пустил себе пулю в лоб, не дожидаясь, пока обманувшая его надежды черная металлургия Соединенных Штатов докатится до уровня тысяча восемьсот девяностого года. Для этого ему пришлось бы прождать еще около трех лет. Маленький Джонни — ему в день самоубийства отца едва минуло одиннадцать лет — остался с матерью, анемичной и уже немолодой дамой, в большой и неуютной квартире, за которую нечем было платить, и обставленной мебелью, за которую в те годы всеобщего разорения, по существу, ничего нельзя было выручить.