Весталки ничему этому не поверили, не поверил и Нумитор, выслушав их рассказ о гибели своей дочери.
– Коварный Амулий замуровал ее живою, – повторял он в рыданиях.
Снять лавину с Фаустулом и девушками он не мог, – камни были очень тяжелы, велики; альбанцы, конечно, не принесли, а скатили их с горы, лишь давая им желанное направление к устью пещеры.
Возвращаясь домой, уже в недалеком расстоянии от поселка рамнов, под вечер следующего дня, шедший в сопровождении верного Фаустула Нумитор при блеске начавшей сверкать молнии различил фигуру человека, свернувшего скорым шагом с альбанской дороги на ту, что вела в разоренный альбунейский поселок, к старому дому.
– Амулий!.. – указал несчастный человек глухо, сдержанно, тоном гнева и скорби.
Он пошел вслед за братом, судорожно сжимая правою рукой короткое древко двусторонней каменной секиры, висевшей у пояса на ремешке, а левою крепче обыкновенного стал налегать, опираясь на пастушье копье, взятое вместо посоха.
– Ты хочешь убить его? – спросил Фаустул.
– Я хочу узнать, зачем идет он в старый поселок, где все разорено, людей нет, одни филины и нетопыри среди обгорелых бревен и почерневших камней руин теперь нарушают безмолвие пустыни ночью; хочу узнать, что могло понадобиться нечестивцу в священном жилище предков, память которых он не почитает; хочу узнать, что манит гуляку-щеголя к опустелому пепелищу дома, который он сам разорил.
– Но ты его не тронешь?
– Не знаю. Я чувствую за собою право убить его в моей безграничной скорби, и Лациум не обвинит меня. Живой Амулий вам дорог, но за мертвого никто не стал бы мстить; альбанцы тешатся его затеями, но любви, уважения, мой брат не приобрел, даже как разбойник, потому что при набегах на соседей он не удачлив, труслив и неловок; он губит только беззащитных, но без всякой добычи бежит назад с ватагою своих буянов, лишь только почует отпор.
Нумитор замолчал, погрузившись в глубокое раздумье о злодействах брата, которого, руководясь луной и молнией, старался не потерять из вида.
– Я спрошу его про Сильвию, спрошу про Лавза. – Заговорил он немного спустя. – Я заставлю его поклясться костями древнего Лара нашей семьи пред очагом; заставлю его открыть правду: живым или мертвым он потрошил моего сына и если живым... если живым...
Его рука еще крепче сжала секиру.
– Фаустул!.. – вскрикнул он почти громко и схватил пастуха за руку.
– Что, царь? Если ты станешь бить Амулия, я не помешаю. Я его тоже ненавижу за клеветы на жену мою.
– Если я убью его, то не за дочь, не за Лавза...
– Ты весь дрожишь.
– От ужаса. Я догадался, зачем Амулий идет в старый дом.
– Идет, потому что пьян до полоумия; может статься, он даже не знает, на какую дорогу свернул и куда она его выведет, пошедшего в иное место.
– Может быть... но... если он войдет в старый дом, то злое сердце напомнит ему тамошнее сокровище, – кости предка. Амулий не посмел уничтожить или унести их в Альбу при старшинах и жреце Латиара, когда сквернил очаг нечестивыми жертвами. Моя рука не поднялась на брата ни за отца, ни за жену и детей, но если... если он...
– За кого же поднимется она, царь?
– За доброго Лара, за прах родоначальника, если он дерзнет красть палладиум его.
Фаустул не осмелился спрашивать, в чем состоит это священное, таинственное «нечто», заключающее в себе сверхъестественную силу. У него в отцовской хижине тоже сидел Лар под печкой с палладиумом среди своих костей и старшие родственники знали, что этот символ благополучия есть «волчья шерсть в выдолбленном кусочке бараньего рога».
Вблизи развалин старой усадьбы пришедшие остановились, увидя, что Амулий вошел внутрь черты стен руины, не имевшей кровли, где был атриум дома, и стали следить за злодеем.
Амулий развел огонь и оглянулся, услышав шорох, окликнул:
– Кто там?
Ответа не было.
Пришедшие видели, что Амулий сидит на полу подле горящей лучины, отдыхает с пути, пьет вино из захваченного с собой маленького бурдюка. Потом он начал рыть землю под печкой без всякого орудия, и одними руками, но скоро при каком-то неловком движении больно стукнулся головой об низкий свод, выругался, и взглянул кверху, на стоявших там истуканов Лара и Пенатов, имевших, он знал, под глиняной облицовкой деревянные обрубки с изображенными игрою природы человеческими лицами.
– Ты что ль, старый пень, меня треснул? – спросил он изображение Лара.
И с ним вдруг произошло то, что нередко случается с пьяным: Амулий, взглянув прямо в безобразные, огромные глаза болвана со вставленными вместо зрачков черными бобами или горошинами, не мог больше отвести свой взор от них; воля его парализована; точно прикованный, глядел он в эти продолговатые, белые овалы с черными кружками внутри, с черными дугами бровей вверху.
Внутри болвана раздался тихий треск, какой всегда издает сухая деревяшка при переменах состояния атмосферы, так как начиналась гроза, и отскочивший кусочек глины попал Амулию в глаз.
– Аа!.. Ты дерешься, дедко!.. – вскрикнул он со злостью, пересилившею его панический ужас. – Постой!.. Я те проучу!..
Он схватил все три истукана и засунул в печку, намереваясь сжечь, но отложил это ради более нужного ему дела, – стал рыть начатую яму, отыскивая склеп настоящего Лара. Он его нашел, но разломать пустыми руками не мог, а потянувшись за своею секирой, увидел в дверях фигуру человека, свидетеля его беззакония.
– Кто там? – вскричал он в ужасе, – ты Нумитор... брат...
– Не брат, а мститель! – отозвался несчастный царь, поднимая свое оружие из опасений коварства нечестивца.
Предававшийся всевозможным излишествам Амулий давно измельчал духом и ослабел телом, тогда как проводивший жизнь сурово и воздержанно Нумитор отличался крепостью тела и бодростью духа.
Теперь в пылу гнева, он походил на быка, способного забодать и одним махом перебросить через стену жестокого, но трусливого противника, подобного волку.
Нумитор владел секирой в совершенстве, как опытный, могучий боец, хоть и не любил биться с людьми, по своему миролюбию, зато на охоте за дикими зверями, в борьбе с ними один на один Нумитору не было никого равного из простых людей Лациума; один старый Нессо превосходил его в этом.
– Что ты тут делал, нечестивец? – вскричал Нумитор, затрясшись от гнева. – Отвечай, или я раскрою тебе череп по праву старшего, о чем ты уже забыл.
Амулий ответил не словом, а ударом секиры об секиру брата, пытаясь выбить оружие из рук его.
– Где дочь моя! Кто замуровал ее живою без вины, без всякого права на то?
– Марс-Градив скатил лавину.
– Лжешь!.. Лжешь, забывая, что мы стоим пред нашим семейным очагом. Что сделал ты с несчастным Лавзом? Ты потрошил его мертвым или еще живым?
– Я его принес в жертву Доброму Лару.
– Живым?
Амулий перестал отвечать, то нападая, то защищаясь.
Свирепая борьба родных братьев тянулась долго, нарушая тишину руины то резкими, то глухими ударами каменных секир одной об другую, потому что Нумитор лишь отражал удары, не желая убить брата, а лишь утомить его, унизить своею победой, заставить просить пощады, вынудить от него признанье, и тогда уже лишить его жизни, по праву старшего, перед священным дикарю семейным очагом, на что имел право по законам Лациума.
Такая драка глядевшему в дверь Фаустулу была не в диковину. В Лациуме каждый день творилось нечто подобное; оттого молодой пастух решил не вмешиваться в семейную распрю двух царей-братьев, хоть и сочувствовал в ней Нумитору, желал победы, боялся за него, понимая, что тут им руководит вовсе не свирепость, а великая скорбь сына, мужа, отца погубленной семьи и страшная жажда мести, жажда казни беззаконника.
Фаустулу, при всем его желании остаться непричастным, довелось вмешаться в борьбу.
– Перестаньте! – диким голосом закричал он, вбегая в руину, – перестаньте биться, цари!.. Бегите!.. Спасайтесь!..
Он энергично бросился между братьями, отталкивая одного от другого, а потом, весь дрожащий, побледневший, произнес с указательным жестом роковое слово, приговор судьбы:
