Отложивший свое отправление к соседям Нумитор и Эгерий без труда нашли около берегов Альбунея несчастную Перенну, которая намеревалась утопиться, получивши весть, что брат ее Переннис убит в борьбе с Нессо, а жених насильственно посвящен в аскеты. Эгерий схватил ее в свои объятия и вброд унес по реке на священный остров, где эту чету ожидало полное счастие взаимной любви.

С этого дня Перенна стала женою Эгерия, потому что тот ее «умыкал», – похитил, как это водилось в Лациуме и вообще у всех дикарей.

Приданое давалось дочери от щедрот родительских уже после ее свадьбы, которая не сопровождалась в ту эпоху ни обрядами, ни благословениями, ни пирами, а напротив, имела личину как бы тайны, причем все делали вид, будто не видят, не слышат, не знают о том.

К своему великому горю и ужасу, Нумитор застал Проку в его могильной землянке умершим.

Поглядев на нетронутую провизию, из которой убавилась лишь отпитая вода, он догадался, отчего так быстро угас его отец.

Прока не мог задохнуться, слегка притворенный дверным щитом от нападения козлов.

Нумитор вспомнил его слова о насильно проглоченных целиком бобах:

– Амулий набил мою грудь камнями; эти жесткие бобы разбухают и давят мне сердце.

Он принялся растирать грудь отца.

Прока еще был теплым, но в сознанье не пришел, а лишь издал два-три глухих, коротких вздоха, происшедших, быть может, не от оживления, а от выхода воздуха, наполнявшего его уже мертвые легкие, и стал коченеть, холодея.

Выйдя из землянки, Нумитор не сказал приведенным им пастуху и пастушке о своем великодушном порыве сыновней любви, а те ничего не нашли странным в том, что могила оставалась так долго незарытою, потому что не знали, в чем заключались обряды состоявшейся царской тризны, полагая, что все это так надо.

Эгерий боязливо прислушивался, стоя над ямой, не дойдет ли к нему голос погребенного Проки, уже считаемого Ларом царского могильника, но думал при этом, что Нумитор, именно в силу обрядовых уставов, навестил теперь отца, чтобы окончательно проститься с ним и что-нибудь поправить в его помещении, устроить, оставить его там на смерть поудобнее.

– Хорошо ему там? – спросил он тихо.

Нумитор, глотая слезы, не ответил, а лишь кивнул в подтверждение.

– Ничего с тобой не говорил?

Нумитор кивнул отрицательно.

– Он ведь не может, не должен... он закрыт; глаза ему завязаны; в рот вложили предсмертную жертву. Я шел долго около самой лодки, когда вы повезли его сюда. Но ты теперь все-таки видел его? Там темно, ведь; факел, с которым он, говорили, шел на смерть, конечно, догорел, погас... истомился, небось, сидя на одном месте-то, душно ему, да и голод, думаю, точит...

Нумитор ничего не ответил на это, взявшись за камни, чтоб заложить наглухо дверь.

– Но я отсюда слышал, как ты целовал его; он еще жив?

Не выдержав этих приставаний наивного юноши, Нумитор издал дикий вопль прорвавшейся скорби, стал стучать камнем в дверной щит землянки, призывая отца, как живого.

– Мой милый, мой дорогой, безвинно, безвременно замученный, сведенный в могилу отец, услышь мою речь, мою волю, мою клятву при твоей могиле: пока я царствую в племени рамнов, никто у меня не сведет старика живым в землю, ни в почетную яму, ни под порог жилища, ни насильно, ни добровольно; никто не убьет старую мать, не задушит больную сестру; никто не положит никакого человека, – ни латина, ни иноплеменника, – на жертвенный алтарь богов, ни по какому обету, ни по знамению; никто не столкнет мальчика в реку во время разлива. Я клянусь при твоей могиле, отец: если рамны не согласятся все это отменить у себя, я не буду царем; я уйду с моею семьею изгнанником, как уходят самниты «священной весны», – уйду туда, где люди не убивают безвинно своих ближних за то одно, что те стали лишними.

Произнесши клятву, Нумитор торопливо принялся закладывать дверь камнями, а потом зарывать ход к ней.

– Зачем же ты зарыл его? – спросил Эгерий с недоумением, – надо было оставить его живым... или ты зарыл его, как уже последнего? – зарыл потому, что он обречен? – нельзя тебе его открыть, развязать ему глаза, взять оттуда? – рамны дадут тебе клятву, какую ты хочешь, и за себя и за потомство свое; я теперь жрец; я их заставлю слушаться тебя, а если не сумею, – спрошу у Нессо, как это сделать. Если же ты уйдешь на чужбину, то возьми меня; я боюсь, что альбанцы убьют нас с Перенной.

– Я сам этого боюсь, Эгерий, – ответил Нумитор, расстроенный скорбью, – чтоб не попадаться на глаза Амулию и жрецу Латиара, пойдем со мной к соседям теперь, просить у чужих людей защиты от коварства родного брата.

Перебравшись с острова в альбунейский поселок, они взяли с собою нескольких рамнийских старшин, оставили там Перенну, и отправились к марсам и сабинянам заключать оборонительные союзы против возможных козней альбанцев.

Человек с добрым сердцем, мягким характером, и возвышенными, гуманными стремлениями, великодушный Нумитор, изведав на себе самом и отце грубости Амулия, все-таки не мог ожидать, чтоб тот решился на какое-нибудь слишком жестокое покушение против него или рамнов, ибо трезвый не понимает пьяного, предполагая какую-то логику в поступках того, чья голова непрерывно кружится в полоумном состоянии ненормальных мыслей, возникающих и исчезающих в его мозгу без определенного направления воли и рассудка.

Путешествие нового царя рамнов с его жрецом и старшинами предполагалось совершить не больше, как в полмесяца, потому что на этот раз Нумитор отправился не пешком, а на ослах и волах, с телегою, где лежали захваченные для соседей дары, получше тех, что он нес с собою в первый свой путь прерванный остановкой у Нессо.

Они не зашли теперь на Неморенское озеро, а взяли правее, на Альбу-Лонгу, и провели там день в гостях у Амулия, который оказал брату прием, по-видимому, радушный, и Нумитор не прозрел коварства в его уверениях, чтобы он не беспокоился ни о чем, что без него, конечно, все будет благополучно в оставляемых владениях.

Полмесяца прошло, действительно, в полном мире, и Нумитора уже стали ждать домой его ближние.

В один из этих дней, Акки и старшего сына Нумитора, юноши Лавза, не было дома почти все время с утра. Жена Нумитора, Кальвина, послала их в поле, присмотреть за стадами, потому что в этот день был один из многочисленных мелких праздников; весь поселок пировал у кого-то из жителей на погребении старика или на новоселье, или по иной такой причине.

Солнце уже садилось, когда Лавз и Акка на обратном пути подошли к реке.

Им пришлось идти вдоль берега; поэтому, как ни спешили домой, они успели невольно заметить плывущие вниз по течению окровавленные шкуры и ткани одежд, доски, сундуки и др. предметы, которым в реке не место.

Шедшие решили, что это плывет что-нибудь жертвенное, брошенное Тиберину и др. божествам Альбунея.

Подойдя ближе к поселку рамнов, юноша и девушка набрели на обгорелые бревна и груду мертвых тел.

Альбунейская усадьба горела вдали пред их глазами, объятая пламенем, а по поселку бежали люди по двое, по трое, не отвечая на расспросы, но и без этого дело объяснилось: за бегущими гналась толпа альбанцев, в которой Акка и Лавз узнали Амулия, выкрикивавшего угрозы и ругательства.

Акка и Лавз в ужасе остановились, минутно остолбенев, но затем спрятались в чьей-то маленькой житнице.

Если бы Амулий взглянул в ту сторону, участь ненавидимой им пастушки была бы решена им моментально, так как она очутилась совсем близко от него, но он глядел вдаль, по прямому направлению, вслед убегающим рамнам, а альбанцы сами собою, без его приказаний, не делали ничего злодейского, – никого не убивали и не показывали своему царю, даже напротив, некоторые осмеливались уговаривать его смягчиться; к таким принадлежал Мунций, которого Амулий, однако, слушал не во всем, так как даже благодарность этому жрецу, сделавшему его царем Альбы, не обязывала ни к чему злодея, не имевшего совести.