– Радуйтесь, латины!.. я посвятил вам жреца. Вот, Эгерий перед вами; приступите вместе с ним к алтарю могучей Цинтии; лейте молоко, кладите собак, ягнят и козлят.

– Собак!.. собак!.. – закричали старшины, – убьем в жертву Цинтии всех собак старого Нессо, как убили его самого!..

– Эгерий заведет себе новых, а эти не знают его, искусают, заедят.

На поляне началась новая борьба, забавная пьяным, но показавшаяся трудною и опасною для трезвых.

Изловить четвероногих друзей старого Нессо было далеко не легким делом, и лишь после долгой охоты за ними молодым латинам удалось схватить и связать двух небольших псов, которых они с торжеством принесли из леса, где гонялись за разбежавшейся сворой, и уложили на дрова алтаря.

Старшины между тем кричали установленные возгласы привета новому жрецу, махая дубовыми ветками.

– Эгерий!.. Эгерий!.. будь здоров!..

– Будь невредим от всякой опасности!..

– Усердствуй о нас пред алтарем богини!..

– Возноси молитвы о благоденствии Лациума...

Потом они запели подходящие случаю сказанья о богах, каких в Лациуме еще было мало, но уже начали слагать в виде песен и гимнов нечто, подобное мифологии – ее зачатки.

Сверх уложенных собак Мунаций поместил связанного оленя, приведенного из Альбы, козу и овцу.

По его подсказываниям новый жрец зарубил всех этих животных секирой, проговорил, запинаясь на каждом слове, молитвы и зажег дрова.

Старшины молились, поднимая взоры и воздевая руки по прямому направлению, в глубь леса, где, по их верованиям, незримо обитала Цинтия, покровительница охоты и стад.

С зарею все ушли за Амулием пировать в Альбу, оставив юного жреца одного в пустынных дебрях леса.

Эгерий сел на камень у двери хижины и глубоко задумался, горюя о перемене своей доли.

Ему было очень жарко, душно в жреческом мешке, не имевшем отверстий для носа и рта, но снять его он боялся, а Мунаций ничего ему не сказал о правилах ношения этой символической части одежды почетного сана, столь неожиданно возложенной на него.

Эгерий был так юн, что усы едва начали опушать его губы, но сильное чувство первой любви, тем не менее, влекло его ласкать подругу жизни, чуть не ставшую его женою.

Эгерий весело пировал, справляя тризну Проки на берегу Альбунея, близ могильного острова; он высоко подпрыгивал, громко хлопал в ладоши, пел и неумолчно болтал, как скворец, в хороводах молодежи, куда пришли и женщины.

Эта царская тризна, мрачная и торжественная у старшин на могильнике, среди не допущенного туда простого народа вышла приятным гульбищем.

Эгерий, как все его сверстники, плясал под дребезжанье воловьих струн плохой пастушьей лиры и отрывистые переливы всяких дудок, сиринг и окарин из раковин, обнимая Перенну с обещанием скоро «умыкать» ее себе в жены. Амулий и Мунаций, похоронив Проку, явились с острова на этот берег Альбунея, внезапно начали выбирать юношей, годных для борьбы со старым Нессо, требуя от них клятву биться насмерть со знаменитым на весь Лациум силачом, и не отказываться от занятия его должности, в случае победы, тому из них, кто его убьет.

От вина и пляски в голове Эгерия происходил такой хаос, что этот молодой пастух совершенно бессознательно согласился дать все клятвы, каких от него потребовали альбанцы, торжествуя и ликуя, отправился в лесные дебри к Неморенскому озеру, в течение всего времени пути поддерживая в себе смелость духа обильным угощением, на которое только что воцарившийся Амулий не скупился.

В его существе, как обыкновенно бывает у таких диких, неразвитых молодых людей, преобладала идея возможности делать теперь то, чего прежде он и во сне не дерзал предположить: он может безнаказанно обругать почтенного старика, может его избить, если удастся, даже до смерти, может завладеть его домом, перевернуть все его хозяйство кверху дном, выкинуть пожитки, изломать, изорвать.

Во время борьбы со стариком хмель юноши прошел и он начал с каждой минутой яснее соображать обстоятельства своего положения, когда уже было поздно уклоняться от пути, на который он попал.

Прощай, Перенна!.. Эгерий не только не может ее умыкать, но даже больше не увидит, потому что в Неморенскую заповедную дебрь женщины не ходят.

В такие годы возраста, когда жизнь только что начинает улыбаться человеку, Эгерий разом, внезапно оторван от всех ее радостей, обречен влачить скучное существование аскета, развлекаясь одною охотой и рыбною ловлей посредством удочки, да и то лишь вблизи хижины, потому что во всякое время дня и ночи туда кто-либо может прийти молиться: за отлучку из места служения жреца безусловно убьют, как нерадивого, убьют и в том случае, если увидят его снявшим покров своего сана вне хижины.

Жрец Латиара, Мунаций, распорядитель вообще всех духовных дел племени, верховный начальник других жрецов, был очень строг в наблюдении за обрядностью.

Что делать Эгерию, если из любопытства латины придут к нему молиться сейчас, лишь только узнают от старшин, кто посвящен алтарю Цинтии вместо Нессо? Эгерий не запомнил ни одной формулы, ни одной молитвы, какие Мунаций заставлял его произносить при разрубании голов жертвенных животных; он путается и спотыкается в непривычной ему, длинной одежде; ему ничего не сказали о том, чем он имеет право питаться и чего ему уже нельзя больше есть, как посвященному, отлученному от мира; лечь спать на постель, оставшуюся после Нессо, Эгерий сознавал себя положительно не в силах от боязни увидеть привидение... и, к своему полному ужасу в этот самый момент горького раздумья Эгерий увидел его – увидел то, что поставило все его волосы дыбом.

При бледном сумраке начинающегося утра туман росы курился над озером, сгущаясь в совершенно непроглядную мглу: из этой мглы выделилась массивная фигура, покрытая жреческим мешком с дубовыми листьями на голове; могучая рука подняла наотмашь каменную секиру; громовой голос раздался, исходя из-под дерюги наподобие рева трубы-букцины, наполняя ужасом юное сердце Эгерия.

Сильно ушибленный при падении с кручи, Нессо долго лежал на прибрежной почве в глубоком обмороке, но потом сознание возвратилось к нему; он приподнялся, сел на песке и дико, удивленно озирался кругом, недоумевая, жив ли он и каким образом не попал в пучину.

Когда память вступила в свои права и повторила перед ним все случившееся, Нессо отдался бешеной ярости, затрясся всем телом, мгновенно забыл о тяжких ушибах, вскочил, поднял упавшую с ним вместе секиру и, грозя ею, разразился потоком ругательств на Амулия, Мунация и некоторых других старшин, подбивших молодежь совершить беззаконие.

– Нет, я еще не погиб, не умер! – закричал он вне себя, – я жить хочу, жить для мести!..

Карабкаясь по круче с ловкостью дикой кошки, Нессо полез наверх и предстал устрашенным взорам Эгерия, крича громовым голосом:

– Я жив. Ты не жрец богини Цинтии, пока не разрубишь моего черепа. Поставленный в жрецы по приказу беззаконника, нечестивец, борись со мною за право служить алтарю, который принадлежит мне до последнего дыхания жизни!..

Эгерий упал пред яростным фанатиком на колена; срывая с себя жреческий мешок, но не в силах отделаться от этой непривычной ему дерюги, путаясь в ней руками и ногами, передвинув глазные отверстия и оттого ничего не видя пред собою.

Молодая луна, безучастно глядевшаяся в зеркало гладкой озерной поверхности, слабо светила на путь Нумитора, рассекавшего эту гладь плохим, торопливо сделанным веслом, когда он переплывал пучину, сидя верхом на толстом бревне срубленного им дерева, неловко толкая вперед это импровизированное судно дикаря, оттого что неустрашимый царь был больше пастух, нежели рыболов, хоть и жил на берегах Альбунея, – плавать по воде, и в особенности устраивать способы передвижения по ней, – различные плоты, челноки и весла, – он не умел.