– Отец!..

– Я здесь, сын мой, – отозвался старик, усевшись на камне.

– Отец!.. где ты?

– Я на седалище предков моих; я жду вести, сын мой, за которою послал тебя к самым мудрым людям Лациума.

– Отец, повели сообщить эту весть!..

– Говори, каково решение сходки!..

Нумитор подошел ближе со своим братом, сыном и старшинами.

– Мой почтенный отец, я исполняю мою обязанность, возвещаю, что советом старшин решено посадить тебя в землю на священном острове реки, где сидят в каменных и деревянных хижинах самые почтенные из предков твоих. Мудрые старшины опасаются, что дух твой сам выйдет из тебя и унесется в воздух с ветром; он будет тогда вредить полям и стадам Лациума в наказанье за то, что не успели заключить его с тобою заживо в крепкое обиталище.

Давно ожидавший этого возвещения Прока, по обычаю, сделал вид, будто противится и молит о пощаде.

– Повремените, латины! – ответил он, обращаясь к старшинам, – новое вино еще не устоялось в мехах и амфорах моих; козлята и ягнята черной масти не под росли для моего погребального пиршества; сруб дубовый в земле не готов, камнями не обложен; седалище царское в нем не сделано.

– Это все готово, отец, – возразил Нумитор, – твой погребальный пир – народное торжество, а в Лациуме всего много, чего в нашем доме недостаточно. Латины послали на остров много старого вина, козлят и ягнят. Уже несколько раз наросла и ущербла луна с тех пор, как под надзором опытных людей молодые латины трудятся, приготовляя тебе подземную хижину; пол в ней душистыми кипарисовыми ветками выложен и перенесено туда вчера из Альбы-Лонги каменное седалище, с которого судил ты народ и рассуждал о нуждах его много лет.

– И еще много лет я мог бы судить народ Лациума.

– В народном собрании твои силы испытывали и убедились, что ослабели они, приспело время сойти тебе в землю, а откладывать твою кончину нет повода.

Сказав эту, внушенную ему старшинами, речь, Нумитор умолк и стоял перед отцом понурившись; человек умный, опередивший свою эпоху развитием понятий, он гнушался варварством диких обычаев Лациума, но в то же время и ясно сознавал всю невозможность открыто противиться совершению их. Отчасти именно это было причиной его радостного согласия на неравный дележ власти с братом: маленькое племя одних рамнов Нумитору было гораздо легче убедить, подчинить себе, нежели несколько племен остального Лациума, в котором альбанцы особенно отличались грубостью, неподатливостью.

Он тяжко вздыхал, глядя на отца исподлобья, готовый зарыдать, броситься ему на шею. Несмотря на всю твердость души, эти чувства отразились на лице его.

Поняв их, Амулий сурово взял отца под руку и свел с камня, на котором тот сидел, кивая брату в напоминание, что он должен продолжать возложенную на него обязанность совершения погребальных обрядов отца.

Нумитор весьма неохотно взял от своего сына кусок холста и накинул отцу на голову.

Помогая друг другу, эти три ближайших родственника закутали старика в погребальный покров, сверху прикрепили это к его голове особым платком, завязав ему глаза.

– Мне больно, Амулий, – говорил Прока, пытаясь растянуть узел пальцем, – ты очень туго вяжешь.

– Так надо, отец, – резко возразил грубиян, – завяжу как можно туже, чтоб ты больше ничего не мог увидеть, потому что взор обреченного смерти оскверняет; у тебя теперь дурной глаз; он приносит всякие беды не только людям, на которых взглянет, но и тем, кто по незнанию прикоснется к вещи, которую твой глаз видел.

На голову старика они возложили венок из кипариса и повели его к реке, где ожидала его большая лодка с устроенным высоким седалищем из наваленных копной ветвей кипариса, покрытых черною овчиной.

Процессия народного торжества тронулась в путь.

Молодая луна слабо светила над водами Альбунея, отражаясь в них около поплывшей лодки, на которую с любопытством глядели люди, толпившиеся по берегам. Они ясно видели, как посредине высоко сидел напоказ всем старый Прока, уныло сгорбившись, весь покрытый белой холстиной с завязанными глазами по ней.

Одни из глядевших ликовали; другие жалели его, толкуя, что везут старика к предкам на могильник рано, – что он далеко не так дряхл, как старшины объявили умышленно, предложив ему испытания непосильные.

Сидевшие с ним в лодке сыновья и внук следили, чтоб он не упал в воду во время довольно долгого переезда от усадьбы на остров.

Тихо было в воздухе; прибрежные ивы стояли над водою понурившись, плакучие, ни листочком не шелохнутся. Пора стояла знойная, летняя; небо безоблачно.

Когда закатилась молодая луна, яркие звезды зажглись взамен ее над плывущей лодкой.

Там все молчали, сидели почти неподвижно, только рослые, сильные гребцы из рыбаков мерно плескали, налегая на весла, да обреченный старик вздрагивал и тихо, сдержанно рыдал пред неотвратимой кончиной.

В ответ ему неслись вздохи Нумитора; любящий сын порывался утешить отца, сказать ему о своем решении, но опасался смелого, грубого брата, примечая, что Амулий зорко следит за всеми его действиями.

Напрасные опасения!.. они были внушены великодушному человеку его безграничною сыновнею почтительностью, любовью к отцу, но в этом деле Амулий не был опасен, потому что ни о чем не догадывался; он не только не был хитер, но и умным его счесть было нельзя.

Амулий только много шумел и проявлял бессердечную жестокость там, где мог делать зло безнаказанно.

Теперь все его внимание было направлено к тому, чтобы брат не помешал ему заклинать дух отца еще заживо, потому что, нелюбимый Прокой, непослушный грубиян, он естественно, как дикарь, опасался, что, следуя тогдашним поверьям, мертвец станет вредить ему, мстить за все причиненные огорчения, особенно за раннее водворение среди предков, на что без подбиваний Амулия старшины не решились бы еще долго, а может быть, и подчинились бы внушениям Нумитора, – дали бы старику мирно скончаться естественною смертью дома.

В последние месяцы Амулий переговорил со всеми знахарями племени о том, чём ему закрепить Проку в могиле так благонадежно, чтоб тот не имел возможности не только выйти из нее сам, но и никакой заклинатель не был бы в силах вызвать его.

Знахари наделили Амулия целою кучею советов, которые тот уже успел в доброй половине забыть и перепутать, решив привести в исполнение над отцом все, что удержалось в его памяти, сложившись в дикий сумбур мучительной обрядности колдовства.

Простоватый и далеко не умный Амулий подчинил себе старшин дальних поселков латинского союза одною своею говорливостью, криком. Презираемый рамнами на Альбунее, где его хорошо знали, Амулий фигурировал вдали оттуда чем-то особенным, казался мудрецом и героем; не прозрев, что это только личина, роль, что на самом деле он глупый трус, ему повиновались почти все, даже многие из тех, кто его ненавидел.

В Лациуме тогда уже многие сознавали, что обычай почетно сводить в землю живых простых стариков под пороги домов, а правителей – на остров, – устарел, как и многое другое, у соседних племен даже совсем вывелся, превратился в фиктивный обряд задушения, при чем сын, внук или наиболее любимый ближний лишь в момент естественной кончины слегка накрывал руками нос и рот умирающего, чтоб, по поверью, удержать дух его в нем.

Были и такие племена, где ближний плотно прикладывался своим лицом к лицу умирающего, чтоб принять с последним вздохом его душу в свое тело, переселить, дать ей возможность еще долго обитать на земле в новом теле любящего, укрепляя его как бы удвоением духа.

Латины, склонные к искоренению у себя варварства, недоумевали, как им решиться на это – как нарушить заветы предков. Никто не чувствовал себя способным выступить инициатором новых идей прежде, а теперь в Лациуме и последний шепот таких людей умолк: никто не мог возвысить голос против смелого говоруна Амулия, способного заставить молчать перед ним и повиноваться всякого, кто не возвысился духом из толпы заурядных людей.