Живым или мертвым потрошил он его?! Если живым... но нет... я никогда, никогда не спрошу его об этом... никогда...

Нумитор сжал кулаки своих могучих дикарских рук крепко и плотно, как будто чувствуя сильнейшую боль, – боль предсмертных истязаний сына; слова замерли на его устах недоговоренными; губы сжались; зубы скрипнули.

– Несчастный царь, мы с Квирином отомстим за тебя! – сказал Таций, все время переговаривавшийся шепотом с молодым марсом.

– Мы ринемся с гор на Альбу, – подтвердил Квирин, – и предоставим тебе разгромить дом Амулия, как он разгромил твой.

Нумитор горько усмехнулся, отвечая:

– Вы предоставите мне делать у Амулия то, что он делал у меня!.. Вы хотите, чтобы я разбил висок его молодой жене, которую он только что взял себе? Хотите, чтобы я потрошил живым сына, который у него родится? Хотите, чтобы я кощунствовал на его очаге жертвоприношением неподобающих вещей? Хотите, чтоб я сделался тоже разбойником, злодеем, нечестивцем, поджигателем?.. Это ли вознаграждение за мои беды?! Нет!.. Мои руки чисты от нанесения оскорблений отцу; чисты они будут и впредь от мести брату.

– И ты не отомстишь? – спросил Квирин с удивлением.

– Нет... никогда... о, Лавз!.. Лавз!..

И, застонавши, Нумитор снова умолк надолго.

Он был человеком хладнокровно-рассудительным, но от страшного, внезапно налегшего гнета бедствий, его энергия надорвалась; волосы на голове стояли дыбом; лоб покрылся холодным потом; глаза выходили из орбит.

– Добрый Лар!.. Добрый Лар!.. – повторил он несколько раз, – о, какая злая жертва Доброму Лару!..

Он чувствовал, что ему недостает воздуха, дышать нечем, готов был упасть без чувств от прилива крови к голове и сердцу, вместо этого он вдруг зарыдал с дикими воплями истерики, упавши на труп старшего сына, с сознанием единственной идеи, что больше не будет около него тех, кого он любил, а старый, священный, дедовский дом осквернен, разорен, разрушен.

Очаг «атриума» был домашним алтарем, пред которым обязательно совершались все важные дела семьи: здесь нарекались имена новорожденным младенцам; здесь умерщвлялись лишние члены семьи, – старые, больные, увечные, или чем-нибудь не угодившие своему главе; сюда клались первые сжатые колосья пшеницы и пучки кукурузы, первые гроздья винограда, зрелые яблоки и др. плоды; здесь закалывались первые ягнята и телята весеннего приплода, и возливалось первое молоко новой коровы.

К этому очагу с Нумитором посадили его жену в день свадьбы, чтобы она помазала очаг маслом, отпила воды, и зажгла свой брачный факел, после чего (фиктивно) похищенную, внесенную в дом мужем через порог на руках, родные уже не имели права отнять назад у похитителя.

У очага погасили факел жизни над головою больной матери Нумитора и после общих прощаний Прока, по праву мужа, прекратил ее жизнь, осторожно задушил ее мягкою овчиной.

Здесь Амулий утопил в чанах всех своих детей-младенцев и убил жену, как неугодную, по предсказанию льстившего ему знахаря, будто от этой женщины ему не родится хороший сын.

Все это было жестоко, но по тогдашним воззрениям и обычаям законно, а то, что случилось в последние дни, законного повода не имело, даже царская власть не давала Амулию права делать набег на рамнов, ничем не оскорбивших альбанцев, уничтожать дом и убивать семью родного брата, которого он только что уверил, хоть и не в дружбе, но в индифферентном отношении к его землям, радушно принимая как гостя.

Выйдя из дома с друзьями уже под утро, Нумитор услышал раздающийся где-то вдали глухой стон и, отправившись на этот голос, увидел страдание живого существа, потрясшее его доброе сердце не меньше, чем вид уже ничего не чувствующих мертвецов.

На древнем камне Ларов под платаном, где Прока в последний вечер своей жизни лежал, прощаясь со всем, что ему мило и дорого, теперь находилась Акка, распростертая в бессознательном состоянии горячки, сорвавшая с себя одежду, избитая, исщипанная в драке с непослушным Лавзом, ударившаяся с разбега об камень или дерево, бывшее около него, вся в синяках и ссадинах. Ее прекрасные большие глаза, которыми все любовались, были полуоткрыты с выражением ужаса; ее дрожащие губы что-то шептали со стоном.

Пастушка спаслась от губителей совершенно случайно, не увиденная ими по той причине, что Амулий занялся детьми своего брата, а потом торопливо ушел в Альбу, опасаясь его возвращения.

Нумитор сильно встряхнул девушку, покрыл ее наготу своим плащом, посадил на камне, прислонив спиною к дереву, и стал звать.

– Акка!.. Акка!.. Очнись!..

Он звал сначала напрасно, но потом несчастная пастушка пришла в сознание и стала просить пить, а когда он напоил ее, в ужасе вскочила и закричала, указывая на усадьбу:

– Нумитор!.. Погибло все счастие твоей жизни!..

– Да, – ответил несчастный царь, – я там был; я видел. А ты!.. Неужели они тебя подвергли оскорблениям, самым тяжким для девушки?

– Нет, им этого не удалось; они меня почему-то не нашли.

– Но ты избита...

– Твоим сыном... я хотела... я могла спасти его, но он... он не слушался... он бил меня... и он и бревна валились... мы просидели в мусорной яме...

Всплеснув руками, пастушка снова распростерлась на камне, впадая в истерику.

– Акка! – вскричал Нумитор, не давая ей упасть духом от горя, – я приказываю тебе: не смей рыдать!.. Расскажи толком все, что тут было; наплачешься после.

– Они меня теперь еще хуже оклевещут; весь Лациум заговорит, что Акка «волчица».

Она обвила руками шею Нумитора и разрыдалась. Он дал ей на этот раз волю излить чувства, а когда она успокоилась, сказал:

– Я спрячу тебя от Амулия и его альбанцев; они тебя забудут, не станут клеветать.

– Куда спрячешь?

– Увезу по реке туда, где Эгерий и Перенна наслаждаются счастьем, ставши мужем и женой.

– На остров?

– Да. Отец благословил меня перед смертью великими пожеланиями, но... неужели так начинает сбываться благословение родителя?! Неужели так пал на мою голову его предсмертный завет?! Ужасно!.. Ужасно!.. Отец расстался в могильной землянке со мной при пожелании, чтобы мое потомство владело всеми землями, сколько их видит с самых высоких гор глаз орла, а я... и так скоро... так скоро... я лишился потомства... у меня никого нет.

Раздирая свою одежду и волосы, Нумитор упал бессильно на камень и с рыданьем распростерся на нем. Акка стала в свою очередь утешать его, чем могла.

– Нумитор, очнись, выслушай, что я скажу!.. Нумитор, ты имеешь потомство; погибли не все; Сильвия уцелела в живых.

Плачущий поднял голову, повторяя:

– Сильвия уцелела...

– Я видела все это из сарая: Мунаций успел покрыть твою дочь жреческим плащом и торопливо, как мог громче, произнес над ее головою слова посвящения в весталки: «Тебя, возлюбленная, беру» (te, amata, capio).

Пьяный Амулий заругался, твердя, что Сильвия не годится в жрицы, потому что еще очень мала, но старшины его не послушали, стали уговаривать, отняли, защитили твою дочь и отослали в Неморенский лес к старой Сатуре, служить у священного огня.

– Квирин! – обратился Нумитор к вождю марсов, – умыкай ее оттуда, как можно скорее, к себе за горы, не то Амулий убьет ее и там; он не посмотрит, что в дубраву святилища Весты не должны ходить мужчины. Оскорбив Ларов и Пенатов, он не задумается надругаться над Вестой. Я знаю, что Амулий будет, как волк за овцой, следить за моей дочерью, чтобы уничтожить и эту последнюю отрасль моей семьи.

Нумитор вторично видел Лара при осмотре своего разрушенного дома, вторично полил его голову жертвенною смесью вина, молока, и масла, обновил на ней кипарисовый венок, не поднимая, однако, еще не истлевшего куска холстины на ней, и замуровал вместилище своими руками крепче прежнего, но строить заново сгоревший дом не решился по его уединенному положению, опасаясь повторения набегов злого брата; он ушел к Яникульскому холму и там поселился, уговорив и всех уцелевших от набега жителей соединить свой поселок в один с тамошним, отдаленным поселком рамнов, уверяя, что так они будут сильнее, им станет легче защищаться от альбанцев, дальше от этих врагов, ближе к дружественным сабинцам.