У печи стояла молодая женщина и крошила в ведро картошку. Готовила пойло корове.

Колченогий подал шаль.

Женщина вытерла руки о подол. Развернула шаль — осмотрела, потом снова скомкала — взвесила на ладони, сложила губы трубочкой — подула: шаль ей явно понравилась. Но она напустила на себя равнодушный вид:

— Так себе шалешка. Что тебе за нее дать, паренек?

— Муку, — отчеканил Ленька.

— Гм, «муку», — передразнил колченогий мужик.

— Сколько? — спросила хозяйка (она так и не выпустила шаль из рук).

— Много, — загадочно ответил Ленька. — Чтоб долго есть можно было.

Мужик захохотал. Поглядел на Леньку, как на игрушечного, и полез в голбец. Он выбрался оттуда со стаканом в руках. В стакане желтело что-то пахучее и непонятное. Мужик ковырнул волосатым пальцем, мазнул Леньку по губам.

Сладкое, пьянящее шибануло в нос, отдалось по всему телу — мед! Слюна переполнила рот. Ленька сглотнул ее, а она снова появилась.

Мужик не спеша облизал палец:

— Хорош медок? То-то. На! — он протянул стакан.

Ленька мотнул головой, выронил слюну изо рта:

— Не! Мамка муку наказывала принести.

Мужик вопросительно глянул на хозяйку, вздохнул и ухромал в дальнюю комнату. Вернулся с небольшим белым мешочком:

— На! Вместе с тарой забирай!

— Мало! — выпалил Ленька.

— Ишь ты какой! — вдруг рассердилась хозяйка. — Мало ему.

Она кинула шалью в Леньку:

— Забирай свое барахло… А мы тебя накормить хотели досыта.

Ленька испугался. Как же домой без муки? Вот она, рядом, махонький, конечно, мешочек, даже не мешочек, а кулек. Но ведь мука там. Унесут сейчас ее — и всё пропало. Вон колченогий уже зацапал мешок. И Ленька сказал:

— Ну, корми.

Перед Ленькой поставили миску пшенной каши, ломоть душистого домашнего хлеба и кружку молока.

Сначала Ленька решил глотнуть молока. Он глотнул, да так и не смог оторваться от кружки — все выпил. К тому же в ушах стояло веселое, вкусное слово «досыта».

И точно — кружку ему снова долили.

Ленька ел и размышлял про себя:

«Не продешевил ли я? У этих куркулей не убудет, а нам-то на сколько дней той муки хватит?»

Он доел кашу, но из-за стола не выходил. «Досыта так досыта. Так счас наемся, чтоб неделю на жратву не тянуло, и деду что-нибудь прихвачу».

Вскоре хозяйка начала бурчать:

— Че это за городские пошли, сам с клопа, а жрет, как медведь.

…К тете Груше Ленька пришел, когда уже смеркалось. Она встретила его у ворот:

— Дедушка твой помер!

Гробов в деревне не было, и делать их было некому.

На другой день деда завернули в чистый половик, погрузили на двухколесную тележку и свезли на погост.

Часто меняясь, тетя Груня и Ленька выкопали неглубокую могилку, застелили ее еловыми ветками. Снаружи края могилки облепили густым пахучим дерном.

Когда пошли к деревне, Ленька оглянулся: кладбище пригорюнилось на взгорке. У подножия горы горбились и кривились старые деревянные кресты. А выше на поздних могилках поблескивали жестяные звездочки. Дедова могила ютилась внизу, и на ней не было ни креста, ни звезды.

Муки хватило ненадолго. Снова по утрам канючил Сашка:

— Мам, пошли меня за хлебом. Мам, ну пошли!

— Пусть сходит, Леня? — неуверенно спрашивала мама.

— Сам схожу, — отрубил Ленька. — Этого живоглота только пусти — опять пайку ополовинит.

— А сам-то, сам-то, — зло ощерился Сашка. И вдруг взревел: — Мам! А Ленька от пайки Доходяге отламывал. За так давал.

— Ой, ребята, надоели вы мне, — мама горестно подняла руки, — ступайте оба, что ли.

Ленька сунул в пистон[5] хлебные карточки и вышел на улицу.

Сашка плелся рядом, надоедал:

— Лень, ну дай я один схожу…

У магазина гудела толпа народа — сегодня десятое июня, начало декады, да еще воскресенье! Обычно к концу десятидневки очередь в магазине убавлялась — большинство съедало паек на два-три дня раньше. Теперь же густая толпа упруго раскачивалась, стараясь втиснуться в узкую дверь.

В магазин пускали «по десятку». Отсчитают десять человек, и, пока они не отоварятся, очередной десяток ждет.

Братья Лосевы подошли к магазину.

— Лень! Давай я тебя отоварю! — Это Алька Кузин откуда-то вышмыгнул. — Я новый метод придумал.

Взяв Лосевские карточки, Алька исчез так же быстро, как и появился.

— Видишь, народу сколько, — сказал Ленька брату.

— Я подожду, — нахохлился Сашка.

А Алька уже в очереди крутится.

Сбоку от дверей сбивалась группа мужиков — воскресенье сегодня. Поднаперли мужики, отодвинули крикливую очередь.

Алька уже среди мужиков, просит:

— Дяденька, подсадите-ка меня!

— Куда подсадить?

— А вверх! Хохоту будет!

Кто же посмеяться не любит! И вот уже Алька, шустро перебирая руками-ногами, бежит-ползет по многоголовой очереди. Раз — и не стало Альки, исчез у заветной магазинной двери.

Шум в очереди, серчают бабы:

— Ну ладно, мужики нахальничают, их всего — ничего. Но ведь и пацаны обнаглели — по головам шастают.

— Этот вертлявый второй раз уж эдак делат, — вздымает старушка в черном платке.

Отоварившихся выпускали с заднего хода. Вскоре и Алька оттуда появился, в руках буханка без горбушки: меньше получают Лосевы, нет теперь дедушкиной пайки.

Алька из магазина вышел, как будто с чертями в карты играл. И на себя не похож — глазки бегают, руки трясутся, лицо мокрое. Сунул Сашке Лосеву хлеб и карточки:

— Шпарь домой.

Ленька взбрыкнулся было: опять Сашка хлеб ополовинит, но Алька торопил.

— Пойдем, Лень, пойдем! Сказать кой-чего надо.

Они убежали к сараям. Залезли к себе на чердак. Алька зачем-то заглянул в щелку, потом снял носок с ноги:

— Смотри!

На Алькиной ладони лежали хлебные карточки.

— Откуда это?

— Украл! — ухнул Алька. — У кучкинской домработницы слямзил.

— Иди отдай! — задохнулся Ленька. — С голоду же сдохнут!

— Не сдохнут! Еще ни один начальник с голоду не сдох!

…Алька Кузин мечтал стать вором. Мечту эту он настырно осуществлял. Как-то этой зимой Алька и Ленька ездили в Большой Город в кино. Смотрели, как Швейк взял в плен Гитлера.

Пока люди скучали-маялись в ожидании сеанса, Алька заприметил полнотелую тетку в теплой пушистой шубе с лисьим воротником. Тетка ходила по фойе, заглядывала на фотки киноактеров, а вслед за ней таскалась сетка с газетным свертком.

— Лень! Ты батоны ел? — вдруг спросил Алька.

— Ел, до войны.

— А вон та толстая жаба и сейчас их жрет.

Начали впускать на сеанс.

Белым медведем прошествовала мимо тетка, в передние ряды уселась. А сеанс был дневной, детский. Пошикали, пошикали на нее ребятишки и отступились.

Алька, наоборот, сел прямо за теткой и Леньку рядом посадил.

На экране начал чудить Швейк. Он запросто расправлялся с неловкими, глупыми немцами. Зал охал, вздыхал, смеялся.

Громче всех хохотала тетка с лисьим воротником.

Ленька знал наизусть всю картину. Он с нетерпением ждал, когда Швейк гулко постучит по вздутому пузу тонувшего фюрера.

Вдруг Алька толкнул Леньку в бок. Нащупал его руку и вложил в нее что-то теплое и пахучее, шепнул:

— Ешь.

Это был хлеб! Настоящий, белый! Ленька сосал хлебный комочек, как леденец.

Алька Кузин знал свое дело, Алька снова толкался, снова шептал:

— Ешь.

Швейк на экране творил свое святое дело. Алька и Ленька вовсю работали челюстями.

Толстая тетка громко смеялась.

Когда в очередной раз Ленька протянул руку за хлебом, Алька вздохнул:

— Все. Кончилась эта лафа. Давай-ка тронулись отсюда.

На улице Ленька начал запоздало казниться:

— А все же совестно… Может, она на последнее купила. Может, больному кому несла.

— «Больному». Сам ты больной. Сытого с голодным путаешь, — взъярился Алька. — Я этих сытых за версту чую. Я их всю жизнь обворовывать буду. Думаешь, все так уж и честно живут? Почему моего папку убили, а Кучкин, гад… Моей мамке консервы американские таскает, порошок яичный…