Милиционер хмурился.

Худышкин проникновенно говорил:

— Они же ее спасти хотят, ребятишки. Для них же она… Она же им… Как родина. У каждого ребятенка должно быть родимое место — речка, поляна, улица, двор… Своя привязка, своя забота! Если будет маленькая родина, то будет и большая. Товарищ милиционер! Они ее вылечат. Не отдавайте лошадь на бойню!

— Кажинный год сено заготовлять помогают, — вставил лесник Прокопий Александрович.

— Замолчи ты, прекрати это, понимаешь, Лисицын! — закричал главный. — Кобыла на балансе, понимаешь, тебе давно мотоцикл выдали, а ты ухватился, понимаешь, за эту допотопную кобылу…

— Девять лет ей только, — робко огрызнулся Лисицын. — Хоть в санях, хоть в телеге, хоть верхом.

— Товарищ, — попытался утихомирить, лесного начальника Худышкин.

Но тот и на него ощетинился:

— А вы демагог. «Родина»! Лошадь и Родина, понимаешь! Кто вы такой? Что вы тут делаете?

— Я колхозный механизатор, — спокойно ответил Худышкин, — помогал вот вместе с ребятами могилу благоустроить первому местному пионеру Василию Ершову. Лошадь вот помогал от вас прятать.

Ребята и Кудрин стояли невдалеке, не вмешивались в разговор. Просто стояли и слушали.

— Он что, здесь погиб? — спросил милиционер.

— Да, его убили местные богатеи. И в честь него — Васина Поляна.

— Вон оно что! — удивился милиционер. — Честное слово — не знал.

— Товарищ лейтенант! Вас зачем с нами послали? На балансе ведь, понимаешь…

— Замучили вы пони! — вдруг сказал Худышкин.

— Кого замучил? — удивился начальник.

— Пони. Лошадь такая есть. Вот говорите быстро — пони маешь, пони маешь… ну!

Толстячок механически повторил:

— Понимаешь, понимаешь.

Все рассмеялись. И милиционер.

Николай Иванович топил штык лопаты рядом с кустом, поддевая его, Фекла Никандровна тянула за ботву, отряхивала с нее картошку, а ребятня шустро выбирала клубни.

— Мелкую-то отдельно валите, — подсказала старшая девочка, она не работала, она меньшенькую на руках держала.

— Без сопливых склизко, — пискнул в ответ один из двойняшек.

— Рема, не надо так, — пожурил Худышкин мальца.

— Я не Рема, я Рома, — бойчился парнишка.

От дома просигналила машина.

— К тебе, Коля, — сказала Фекла Никандровна.

И точно, вскоре со двора в огород вышел председатель колхоза Александр Григорьевич Кормин.

Худышкин воткнул в землю лопату, пошел навстречу.

Присели на крылечко бани.

Кормин раскурил сигарету, спросил:

— Чего так рано копать начал?

— Гряда скороспелки вызрела, остальная-то еще постоит.

Помолчали.

Председатель глянул на шиферную крышу.

— Хватило?

— Из тютельки в тютельку… Какое дело-то у тебя, Александр Григорьевич? Неспроста же ты в страду ко мне прикатил.

— Секарев заболел, трактор стоит, а озимые сеять надо. Опытный участок. С комбайнов тоже снимать некого. В общем, выручай, Николай Иванович. Там всего-то гектаров двадцать осталось. Помощника я тебе подыщу путевого.

— Не надо помощника, мы с Василием вдвоем справимся.

— Каким Василием? — спросил председатель.

Но тут подбежали Рем с Ромулом.

— Папка, идем скорей копать, без тебя скучно-скучно.

А на вопрос председателя Худышкин не ответил.

Жанр этот обозначился сам по себе. Дело в том, что это — не рассказы, не новеллы, а именно моменты подлинной были. Они так и не вышли из ткани повседневности, но прошли через сердце. Потому что это — мгновенья светлой радости, гордости за человека и печали от непонимания и черствости, тревоги от незащищенности человека перед обстоятельствами, гнева к бездушию и черствости.

И испытав невольное потрясение от увиденного или услышанного, я не могу уже не говорить об этом.

Вот что такое мои былицы.

Чебак клевал редко, и я скучал в своей лодке. Утро было туманным, даже всходящее солнце не могло пробиться сквозь густую молочную пелену.

Сначала услышались легкие шлепки по воде, а потом и резиновая надувашка появилась.

Прежде чем встать на якорь, рыбак долго примеривался, кружил, на плохо видимый берег поглядывал. Угомонился он метрах в десяти от меня.

Ну и началась нервотрепка — он тянет и тянет, а я…

Собрался уж якорь поднимать, а сосед вдруг забеспокоился:

— Товарищ, товарищ! Вот беда — лодка у меня прохудилась, помогите.

Я начал вытаскивать якорь.

— Стойте на месте, я сам к вам подгребу.

Он перебрался в мою лодку, а надувашка его уже полнехонька воды.

— Давайте гребите тихонько на мое место, — закомандовал рыбак. — Только тихо, тихо, осторожненько. Так, так, левее, еще левее… Яма там. Стоят они. Жмыхом я прикормил. Вон на берегу баня, так встаньте, чтоб ее левый угол сравнялся вон с той сосной. Стоп! Спускайте якорь. Только тихо, тихо.

…Часа два мы таскали с ним огромных чебаков. Он рассказывал:

— Я сюда восемь лет назад приехал порыбачить. Так и остался. Сейчас на том берегу работаю, труд в школе преподаю. Озеро здесь, а? Ну, с какой, к черту, Швейцарией сравнишь! Вы рыбачили на болоте? Нет! Так вы еще ничего не знаете. Болото всего с метр толщиной. А под трясиной — вода. Если в трясине пробить лунку, как на льду… ой, ну какие там ершищи! Главное, этих разбойников там не бывает, рыбаков-то артельных. Как они пустошат озеро, как безжалостно пустошат! Такими длиннющими неводами, как у них, — в океане рыбачить… Вы знаете, — рыбак перешел на шепот, — я купил косу, хочу поставить там, где они тянут. Пусть перережет все ихние сети.

— Починят, — сказал я. — У них тетя Оня на этом деле сидит, сети чинит.

Рыбак-чудак тяжело вздохнул.

Я остатки дров докалывал. Зима на носу, а у нас дров — всего ничего, так уж получилось в этом году.

Значит, я дрова колол, а тут люди эти и подкатили. Совсем-совсем новенькие «Жигули» вмиг на нашу горушку вспрыгнули, у самых ворот остановились.

Из-за руля выкатился коротконогий шустрячок, а другую дверцу открыл высокий симпатичный парень. Оба джинсово-модные, трезвые.

— Здорово, папаша! — поднял руку коротконогий.

— Здравствуйте, — отвечаю, а сам из-за «папаши» уже обижаюсь, завожусь уже. Добро бы восемнадцатилетним этот коротконогий был, а то самому-то ему лет под сорок…

Первый раз я на это дело лет пять назад обиделся. Ехали тогда со мной в одном купе парень с девчонкой. Ну, парнишечка этот замучил меня — всё «папаша» да «папаша». Ах ты, думаю, «сыночек», ну, как теперь волки говорят, погоди. И давай я за его девчонкой ухаживать — обвораживать. И стихи я ей, и истории-анекдоты, и про кино…

Ей-богу, поколебал я тогда девчушку. Паренек отозвал меня из купе в коридор, взмолился:

— Ну чего вы делаете? Седые уже… Кларка же, она — дура. Она же влюбляется в вас. А мы с ней с девятого класса…

— А-а, — говорю, — сынок, заело? У меня имя-отчество есть…

Может быть, и зря я тогда так себя повел. Но вообще-то интересно спросить у некоторых, как они себя чувствуют, когда их первый раз в жизни незнакомые люди «папашей» или «мамашей» называют? Всю жизнь было «молодой человек», «девушка», ну там мужчина-женщина, гражданин-гражданка, и вдруг на тебе, огорошили — «папаша-мамаша».

Да я уверен, почти у каждого в душе екнет: эх, кажись, укатило мое времечко, до старости, кажись, дожил.

Ну, а этот-то коротконогий совсем обнаглел, хоть седых волос у него и не много, но брюхо явно больше моего, а он туда же — «папаша».

Конечно, все это про себя я подумал, а с парнями мирно говорю-беседую. Чую — я для них вроде темного аборигена.

В Таватуй, летом особенно, частенько городские на собственных машинах наезжают, чаще всего ищут, где дом продается или в крайнем случае у кого малуху на лето снять. Осенью картошку, клюкву, садовые ягоды закупают. А некоторые всамделишное коровье молоко любят — тоже к нам едут.