Это точно. Мать у Альки была непутевой.
Жил Алька с ней и с маленьким братишкой Павкой. Похоронную Кузины получили в начале войны, а Павка родился совсем недавно. Не было, не было у Альки брата и вдруг появился — пищит, жрать просит.
К Алькиной матери не только Кучкин заглядывал… После этих визитов Алька угощал ребят настоящими папиросами, а Павка днями сосал сахар и не ревел.
Чудной он был, этот Алька Кузин. Летом почти каждое воскресенье пропадал куда-то на целый день. Где был, никому не говорил, даже Леньке. Но после этих Алькиных отлучек ребята забирались на чердак и почти досыта ели всякие базарные штуки: конфеты-тянучки, крахмальные лепешки и чеснок, чтоб зубы не выпадали.
В одно из воскресений к Полине Кузиной, Алькиной матери, нагрянула Анна Бобышева и с порога начала костерить соседку:
— Полька, дура шелапутная! Позоришь нас, честных жен солдатских…
У Полины язык не за замком, да и не впервой ей такие атаки отбивать.
— Молчи, а ты, доска худородная. Сама, чать, не прочь подвернуть, да мужики боятся об твои кости синяков себе набить. И Васька твой, дай бог, если надумает к тебе вертаться, ко мне будет бегать, нужна ты ему, доска бессучковая. А мово хозяина убили, так я не виноватая. Мне ребят кормить надо. Они, чать, и сытые, и одетые.
— Заткнись, заткнись, — отругивалась Бобышиха. — Сытые да одетые милостыню не просят!
— Какую милостыню? — осеклась Кузина.
— Такую. Иди вон на базар да глянь на своего сынка.
Полька Кузина побежала на базар.
Рынок обосновался прямо за станцией. До войны сюда выходили к поезду с горячей картошкой, молоком, луком, помидорами… А сейчас… что только тут сейчас не продавали.
Полина обежала весь рынок, но Альки не обнаружила. Она собралась было домой, как вдруг у входа увидела страшного калеку. Скрюченные грязные ноги каким-то чудом оказались за головой. Под надвинутой на нос кепкой чудилось еще более страшное уродство. Худенькие руки несчастного тянулись к прохожим и, несмотря на частое звяканье монет и шелест рублей, умудрялись оставаться пустыми.
Полину Кузину аж слеза прошибла, сунула она было в грязную дитячью ладонь рубль, да онемела вдруг: кепка знакомая, штаны эти она только позавчера стирала и вообще, ведь это Алька сидит! Родной ее сыночек!
Рванула она кепчонку. Хрястнула Альку по бесстыжей роже. Он, стервец, кувыркнулся через голову, ноги у него из-за шеи выскочили, сразу прямыми сделались, и помчали они Альку подальше от мамкиных криков и мимо разинувших рты людей.
Шкодный пацан был этот Алька Кузин… А сейчас вон что учудил!
— Иди отдай! С голоду же сдохнут!
— Не сдохнут. Еще ни один начальник с голоду не сдох… А тут, — Алька как бы взвесил карточки, — и мне, и тебе, и Доходяге твоему хватит. Сытыми жить будем.
— Нет, ты погоди, — не унимался Ленька. — Ну и что, что он начальник, думаешь, честных начальников не бывает?
— Кучкин честный? — зло рассмеялся Алька. — Да, хочешь знать, этот «честный» с двумя бабами живет. И обеих жратвой снабжает. Так как, честный он?
— Не одна же его карточка! — тоже начал орать Ленька. — Надо посмотреть, как они жить будут. А случится, как с Доходом?
— Ну ладно, — сказал Алька. — На сегодня мы выкупим, а там видно будет.
— Идет, — согласился Ленька. — А сегодняшнюю пайку Доходу отдадим.
…Доход был дома. Он сидел у окна и бил вшей в рубахе. Они покорно хрустели под его черными ногтями.
Доход ютился в грязной кухонке. А раньше была еще и комната. Раньше и мать была, и две сестренки. Они умерли зимой, когда мать потеряла карточки на весь месяц. Пухли, пухли и умерли. А мальчишка остался. Каждое утро выносил он свой вздутый живот на крыльцо и внимательно смотрел на людей.
Никто не знал, как зовут этого мальчика, он никогда ни с кем не говорил и откликался на барачное прозвище Доход.
— Вот тебе хлеб, — сказал Ленька. — Насуши сухарей и жди. Скоро картошку подкапывать начнем — проживешь.
А вечером Алька с Ленькой пошли к первому бараку, де жил Кучкин.
Алька вгляделся в просвет между занавесок. Приговаривал:
— Во, гады! Пирожки жрут, с мясом, наверно.
Ленька тоже пытался заглянуть, но в отличие от Альки никаких пирожков не видел. Метались по занавеске человеческие тени, слышались громкие, приглушенные стеклом голоса.
Ленька залез на завалинку, дотянулся до форточки…
— Воровка! — вырвался на улицу мужской голос. — Это ты для своих родственничков сделала, чтоб с голоду не сдохли.
— Андрей Игнатьич, как перед богом — не брала я карточки. Стащили…
— Под суд пойдешь… Я не потерплю, чтоб в моем доме…
— Я руки на себя наложу — зачем меня так позорить? И ребенка, который от вас будет… не будет…
— Дай! — рыкнул Ленька.
Алька послушно протянул карточки.
Ленька привстал и бросил комок бумажек в комнату.
* * *
Ленька и мама стояли у картофельной гряды. Ботва дружно кудрявилась по всему участку.
А у самого забора тянулись вверх заросли помидоров.
— Опять помидор не будет — в лист вымахают, — вздохнула мама.
— Говорил тебе, в другом месте их садить надо, а тут бы морковь… Ну, давай, мама, рискнем, попробуем! Вот этот куст, ладно?
Ленька выбрал раскидистый картофельный куст, всадил под него лопатку.
Вместо клубней за корни цеплялись белые, почти прозрачные горошины.
— Рано, Ленечка, рано, — завсхлипывала мама. — Недельки две еще подюжить… Ты давай докучь остатки, а мне на работу пора. Я Сашку за хлебом турну — позавтракаешь.
Ленька доокучил картошку. Тяпка казалась тяжелой и ненужной. Не было сил волочь ее домой. Ленька бросил тяпку в ботву.
Хотелось есть. Ой, как хотелось есть!
Никогда еще так не голодали Лосевы.
Мама еле ноги таскала. Сашка беспрестанно ревел, а Ленька маялся: Алька Кузин уговаривал ограбить какого-то богатого музыканта из эвакуированных. По Алькиным рассказам, этот музыкант живет на соседней станции и каждую неделю покупает на базаре самые дорогие продукты.
— Ну че ты, Ленька! — махал руками Алька. — Так дерешься законно, куришь взатяжку, не жрать по два дня можешь, а воровать боишься! Смехота!
— Не боюсь я, — слабо оправдывался Ленька. — Просто совестно как-то. Я работать пойду, в ремесло, как Юрка Криков.
— Чокнутый ты, Лось. Ей-бо, чокнутый… Ну чего ты молчишь? О чем думаешь?
— Сурка с Меченым отлупить хочу. Убили, гады, нашу Красотку.
— Ну, отметелишь, а что толку? Козы-то не вернешь! А я вот научусь воровать как следует, укачу в теплые края, где верблюды водятся и апельсины растут. Ты видел апельсины, Ленька? Знаешь какие они вкусные!.. Мне мать рассказывала, как до войны я их ел, когда маленький был…
…Ленька приплелся домой и бухнулся на мамкину кровать. Не умылся даже. Стал поджидать братишку хлебом.
Сашка пришел весь в слезах и… без хлеба.
Ленька тряс братишку, как грушу:
— Хлеб где, хлеб?! Отобрали?
— Съе-елся! — взвыл Сашка. — Я корочку отломил, отел попробовать, а он взял и сам съелся. Ей-богу. Не бей меня, Лень, ну не бей!
Ленька выбежал на улицу.
Миновав железнодорожную станцию, он вышел к рынку. Пошел туда, где продавали еду. А в ладони мок и разбухал один-единственный рубль.
Ленька подышал запахом настоящих мучных лепешек, ухватил из мешка щепотку мелких семечек, под ругань торговавшей бабы сунул их в рот — попробуй отними. Грызть семечки Ленька не стал, а разжевал вместе с шелухой. Кашица получилась сладкая, и шелуха почти не чувствовалась.
Потом Ленька глазел на ученую морскую свинку. Зверюшка безостановочно одаривала людей счастливыми билетами, стоило только дать слепому инвалиду рубль.
Но рубль было жалко, да и есть после этих семечек захотелось еще сильней.
Ленька сходил на колонку, напился холодной воды — стало немножко лучше. И вдруг он увидел мандарины. Настоящие, крупные, желтые! Шесть фруктовин охранял хмурый нерусский человек.
