— Я думаю, они без войны сдадутся. Такая сила туда прет!

— Дай-то бог, — вздохнул дед.

В это время где-то, невидимый, мыкнул паровоз, и усатый солдат поплыл навстречу заре.

— Живым будь! — крикнул вдогонку дед.

Они вышли на какой-то пустынной, без названия станции. Дед уместил котомку за плечами:

— Ну, Лявонтий, пойдем, благословясь. Может, и повезет нам.

Извилистая тележная колея петляла среди бледно-зеленых полей, шмыгала в овраг, терялась в лесной траве…

Ленька скинул тапочки и с наслаждением ставил ноги в светлую, подогретую солнцем пыль.

А дед все чаще останавливался. То и дело присаживался на пенек или корягу, жаловался:

— Что-то неможется мне, Лявонтий. Не идут ноги, то ли хворость крадется, то ли непогодь грядет.

С пенька вставал неохотно. Рассуждал:

— Жизнь, она как гора: пока подымешься, пока вершины достигнешь, оглядишься, а тут уж и спускаться надо — кончилась жизнь… Ты счас, Лявонтий, на эту гору только подыматься начал, а я уж все — не дождусь Витяньки.

Ленька взвалил котомку себе за спину, выломал деду батог, а тот брел все тише и тише.

…Дед отдыхивался на придорожном валуне, а Ленька стоял рядом, оглядывал каменистое дикое поле и ослепительно зеленевшую вдали пшеницу.

Вдруг задремавший было дед встрепенулся:

— Лявонтий, где он пишшыт?

— Кто? — Кроме далекого грома, ничего не было слышно.

— Суслю слушай, суслю гляди! — настаивал дед.

И Ленька увидел суслика — зверек сидел неподалеку на холмике земли и тоненько посвистывал.

При виде людей суслик исчез.

Дед начал яростно орудовать батогом:

— Зерно там, Лявонтий. Кладовая у него там!

Ленька тоже раздобыл палку, тоже раскапывал нору.

Потом он работал один. Изнемогший дед сидел рядом, блестя глазами, хрипел:

— Давай, внучок, давай! Господи! Натакаться бы. Ить по пуду зерна у этих тварей остается. А шаль-то бы — Витянькиной бабе…

И тут началась гроза. Сначала зловеще прорычал гром. Потом из-за леса вылетела черная тучища и, попыхивая молниями, заволокла небо.

Первые капли-разведчицы гулко ударили по земле. Молния сломалась над самой Ленькиной головой. Он прижался к деду, а тот успокаивал:

— Не бойся, не бойся, Лявонтий. Молния мальцов обходит. Я сколь случаев знал — всегда она по старикам ударяет. А если из двоих кого выбрать захочет, так обязательно того, кто длинней. А за зерном этим мы еще вернемся.

Упал ливень. Спрятаться было негде — они шли по полю.

— Деда! Давай побежим! — взмолился Ленька.

— Кажись, отбегался я, Лявонтий.

Они шли сквозь ливень и гром. А когда гроза унялась, увидели три избы и огороды. В одном из огородов чернела баня.

Ленька откинул полено, подпирающее дверь. Пахнуло березовыми вениками, уютом.

Дед подложил под голову веник, прилег на полок — его била крупная дрожь. Худые дедовы плечи вздрагивали, тряслась борода, и остатки зубов громко стукали друг о друга.

— Деда! Я людей крикну!

— Не надо, Лявонтий… Турнут еще нас отсюда… Ох, зябко шибко. Найди какую ни на есть укрытку.

Из предбанника Ленька принес рогожу.

— Деда! Деда! — тормошил старика Ленька.

А тот только стонал в ответ. Потом вдруг заговорил четко и разборчиво:

— Витюшка, не дождалась тебя мамка-то. Померла. Ты уж не ходи на японца, останься живым…

Страшно сделалось Леньке. Но прежде чем выбежать из бани, он достал из мешка два пузырька мыла.

Ленька добежал до кривобокого, ветхого дома. Без стука открыл дверь. С печи на него большими глазами смотрели три детские головенки.

— Мамка! А к нам мокрый парень пришел с гранатами, — сказала самая большая голова.

Из-за печки вышла простоволосая баба, уставилась на Леньку и на пузырьки.

— Вот! — Ленька протянул обе посудины.

— Чево это? — попятилась баба.

— Мыло!

— Како ишо тако мыло?

— Хорошее мыло, мылкое, — затараторил Ленька. — Возьмите, тетенька. Мне взамен ничего не надо, только бы дедушку укрыть чем, его в вашей бане лихорадка трясет. Из памяти вышибла, он с дядей Витей говорит, который в Германии…

Всё. Выдохся Ленька. Только глаза просили, умоляли, требовали.

Женщина молча накинула на себя телогрейку, шагнула за порог.

Притихший дед лежал на полке. Изредка его передергивало и корежило.

Тетка отбросила рогожку, коснулась головы старика, залезла рукой ему под мокрую рубаху, дотронулась легонько до дедовой бороды.

Дед слабо постанывал. Нашел глазами Леньку:

— Помру я, однако, внучек… Ты мамке-то снеси что добудешь… А схоронишь меня — место заметь: вдруг Витянька проведать придет.

— Дедушка, идемте в избу, — позвала баба.

— Ой, не могу, девка… Мальчонку бы вот ты покормила хоть чем. Со вчерашнего дня не окрупенялся.

Проворная баба приподняла деда. Завела его руку к себе за шею, цыкнула на Леньку:

— Помогай!

…Тетя Груша согнала с печи мелюзгу, разместила там деда. Вынула из сундука пахнущую нафталином одежду. Сказала только:

— От хозяина память осталась.

Одарила ребятню и Леньку репными парёнками. Долго уговаривала и деда поесть, но тот отказался. Лежал на печке, дышал громко и хрипло.

Тетя Груша подробно расспросила Леньку, кто они и откуда. Посоветовала:

— В нашей деревне за такое смешное мыло ничего не добудете — самим жрать нечего. А вот верстах в трех, в Казанке, может, и обменяешь. А если есть чего доброго — неси к Карнауховым. У них и мука, и картошка, и что хошь. У самого-то Зотея нога вывернута, не воюет. И Гошка ихний в Германии-стране большим начальником сделался. Нюська-почтальонша все им посылки таскает.

— Иди, иди, Лявонтий, — хрипел с печи дед. — Иди, подожду я тебя.

…До Казанки, взбодренный репой, Ленька дошагал быстро. Сейчас обменяет он мыло, обменяет шаль, и возвратятся они с дедом домой. А по дороге, может, и суслячье зерно раздобудут. То-то мамка с Сашкой досыта поедят. Настряпает мама шанег с творогом, как до войны (творог Ленька решил непременно выменять), наедятся они все до отвала и отвезут папке в больницу. До тех пор возить будут, пока он не выздоровеет.

Ленька вошел во двор крайнего дома. Древняя старуха сметала сор с крыльца.

— Бабушка, мыла надо?

— Ась? — испугалась старушка.

— Мыла, говорю, надо?

— Надо, как не надо, — забурчала старуха. — Своровал где или так украл?

Ленька не ответил, хмуро глядел на старуху. Та попросила:

— Покажь.

Ленька достал пузырек.

Старуха недоуменно вертела его в руках:

— Како это мыло? Молодой такой, а уже обманщик. Из цыганов, чать, сам-то. Иди, иди отсель с богом.

В следующий дом Ленька вошел не так смело. Остановился у порога.

У окна худая баба искалась ножом в голове у молодайки. Обе увлеклись делом и не замечали оробевшего Леньку.

Наконец Ленька несмело кашлянул.

— Ой, — вскрикнула молодайка.

А худая баба спросила:

— Кто такой?

— Мыла вот принес, — начал Ленька. И вдруг вдохновенно заврал: — Специальное жидкое мыло от вшей. Оно их, проклятых, с одного раза убивает. Инженера изобрели, теперь у нас в городе по талонам это мыло дают.

Мыло расхватали за полчаса. Особенно торопились молодые девки. Теперь у Леньки было шесть вареных яиц, стограммовая кучка творога, две прошлогодние свеклы и одна редька.

Оставалось главное — шаль!

Ленька решительно направился к дому Карнауховых, самому большому в Казанке.

Из хлева вышел мужик с вывернутой ногой. Спросил сердито:

— Че надо?

— Муки.

— Че, че?

Ленька достал шаль.

— Ну-кось, ну-кось… — Глаза мужика вцепились в пух. — Ишь ты… Пройдем-ко, паренек, в избу.

В просторной горнице на почетном месте стоял отливающий перламутром аккордеон. Большая деревянная кровать придавлена множеством подушек. Стол укрывала тяжелая шелковая скатерть с длинными пушистыми кистями.

Из красного угла хмуро смотрел портрет сердитого военного человека. Портрет почему-то был вставлен в раму из-под иконы.