Камыши качались у самой середины в чистой воде.
Ленька проворно прыгал с кочки на кочку. Зеленые держалки всхлипывали под ногами и шевелились, как живые. Не успевала кочка утонуть, как Ленька перепрыгивал на другую. Он прыгал и успевал коситься на приближающиеся камышиные булавы. Чуть в сторонке от подруг высилась темно-бархатная красавица.
— Томкина камышина! — решил Ленька.
Он притормозил на большой кочке. Это была даже не кочка, а маленький шевелящийся островок. Ленька смотрел на камышину, а островок медленно тонул под ним. Черная вода обхватила ноги, дошла до пояса.
Ленька лег на черноту и поплыл к камышине. Живот царапала невидимая цепкая трава.
Ленька сломал под водой стебель и поплыл обратно. Камышина мешала плыть — Ленька сунул ее в рот. Стало трудно дышать, в нос что-то попало.
Он хотел передохнуть у всплывшего островка, даже взялся за него рукой, но за ноги ухватилось что-то липкое и противное.
Ленька бросился к берегу. Он отчаянно колотил по воде руками и чувствовал, как силы оставляют его. Когда в рот попала вонючая жижа, Ленька выпустил камышину. Обессиленный, лег животом на кочку. Та медленно тонула. Ленька успел передохнуть. Поплыл, пополз…
Его голова лежала на траве, а тело в черной хляби. Ленька с трудом повернулся на бок. Раскрыл липкие веки. Томкина камышина, обломанная почти под самую булаву, приткнулась к травянистой кочке. На бархатной головке мирно покачивалась парочка влюбленных голубых стрекозок.
Ленька вытянул из болота ноги. Дополз до родника и жадно напился. Ополоснул лицо, встряхнулся.
А камышина оторвалась от кочки и медленно уплывала — ветерок дул.
Ленька тяжело поднялся и настырно шагнул в воду.
…В темноте с камышиной в руках он подошел к Томкиному бараку.
В огороде услышал голоса, потом песню.
Ленька открыл калитку, прошел в огород.
Перед освещенным окном виднелся стол, за ним сидели ребята.
На подоконнике стоял патефон и шипела пластинка — пела Шульженко.
Длинный парень в ремесленной форме сидел с Томкой и лихо подпевал Клавдии Ивановне.
Парень пел, а сам держался под столом за Тамаркины пальцы.
Потом подхватили все: Алька Кузин, и Нюська Остроумова, и Юрка Криков, и Вовка…
Только братишка Сашка был верен себе — уплетал за обе щеки розовый кисель, а вслед ему засовывал в рот пучки зеленого лука.
Ленька подошел к столу. Спросил Тамарку:
— Это кто? И. М.?
Длинный парень поднялся, показал на петлицы:
— Не видишь? А ты кто?
Ленька смотрел на Тамарку, а Тамарка виновато смотрела на камышину.
— А я, выходит, никто, — сказал Ленька парню и выдернул из-за стола братишку.
— Пошли домой.
— Там еще киселя столько… — захныкал Сашка.
Хрустела картофельная ботва под ногами братьев.
— Окучивать пора картошку, — сказал Ленька и забросил камышину в темноту.
* * *
Житье у Лосевых без Красоткиного молока стало совсем никудышным. Вроде бы много ли — два литра молока на четверых, а держались, даже отцу в больницу относили, Доходягу подкармливали.
А теперь совсем худые времена наступили.
Крапива сделалась жесткой и невкусной, до свежей картошки было еще далеко. А хлеба не хватало. Дед и Ленька с Сашкой получали по триста граммов, мама — четыреста. Выходило — маленькая буханочка с довеском… Не пухли Лосевы, но голодали.
Всегда деятельный, дед сник, повял. Правда, он сварил-таки мыло из козы. Мыло получилось почему-то черным и жидким. Дед разлил его по пузырькам и бутылочкам. Пробовал носить на базар, но такое мыло никто не покупал.
Дед продал тележку… Раньше он возил на ней сено для Красотки, промышлял на базаре, на станции — подвозил, перетаскивал. Возвращался домой то с картошкой, то с рублями, а иногда и хлеба добывал.
А теперь дед все чаще забирался на полати, ворочался, охал. Иногда жаловался внукам:
— Не дождусь, видать, Витяньки. Один он теперь род вытянуть сможет. Самого, слышь ты, Гитлера ухайдакал. А на отца вашего надежи нет. Раз железом голову повредило, раз контузило…
Витянькой дед называл своего младшего сына — единственного из четырех братьев оставшегося живым и здоровым. Виктор Лосев продолжал служить в Германии, хоть и кончилась война месяц назад.
Ленька отчаянно пытался помочь деду и матери: ходил в луга за диким луком и кислицей, пробовал ловить рыбу в речке… а есть было нечего.
— Пухнуть скоро зачнем, — пророчествовал дед. — Давай, Галька, собирай нас с Левонтием. Пойдем в деревню, может, добудем чего. Все давай, что осталось. У мыло это козье с собой возьмем.
— Так не осталось ничего, папка, — вздыхала мама. — Одна шаль оренбургская, так она завещанная, сам же ты говорил, чтоб ее не трогать, для будущей Викторовой жены бабушка завещала.
— Черт с ней, с женой этой. Она-то будет, а мы окочуримся… Ты присядь перед дорогой, Лявонтий, присядь на счастье.
* * *
В «пятьсот веселый» сели ночью. Переполненный вагон исходил махоркой, портил воздух, храпел, кашлял.
Ленька с дедом прибились в проходе. Дед примостился прямо на захарканный пол, а Ленька пытался заглядывать в окно. Там жила короткая июньская ночь. Совсем рядом кружил лес, на смену ему приходила ровная, непроглядная темень, а то вдруг где-то далеко-далеко мелькнут неведомые желтые огоньки.
Дед крепко держал между колен мешок с самодельными лямками. Борода покоилась сверху.
Ленька тоже опустился на пол, привалился к деду.
Снилась ему довоенная сытая жизнь. Бабушка была жива и здорова и стряпала творожные шаньги… А вот хохочущий, веселый отец принес с речки длиннющий кукан рыбы. А дед рассказывал свою сказку:
Туры, туры, турара,
На горе стоит гора…
— Я тебе рассказываю, а ты спишь, — вдруг разобиделся дед. — Не спи. Проснись, проснись…
Ленька и впрямь проснулся.
Поезд стоял. По вагону плавал тусклый свет, за окнами слышались голоса, а рядом жарко шептал дед:
— Проснись, Лявонтий. Проснись. На-кось мешок, покарауль. Я, кажись, поесть счас раздобуду.
Дед проворно направился к тамбуру, ловко обходя спящих.
Ленька выглянул в окно. Рядом стоял воинский эшелон. Под белесым брезентом угадывались контуры танков. Прямо под окном у открытых дверей теплушки, свесив ноги, сидели двое солдат — молоденький, чем-то похожий на Альку Кузина салажонок и пожилой усач с косым рядом медалей.
Дед прямиком подошел к этим двум солдатам. И вместо того чтоб попросить еды, сказал вдруг:
— Служивые! А не довелось вам на войне с германцем кого из Лосевых встретить? Особенно Витяньку, он и посейчас живой. Отчаянный такой, в войсках начальника под фамилией Рокоссовский воевал. Не встречали?
— Погоди, погоди, — поддельно завспоминал молоденький. — Лосев, говоришь? Безбородый, в погонах?
— Во, во! — обрадовался дед. — Витянькой звать. На танках он всю войну катался…
Молодой еле сдерживал смех, но усатый вдруг шаркнул его по шее:
— Уйди отсюда, Шапошников. Нашел над кем шутить.
Молоденький солдатик послушно унырнул в вагонную темноту.
А усатый сказал деду:
— Не встречали, дедушка, твоих сынов… столько народу там перебывало…
— Так оно… разве всех упомнишь, — согласился дед. Он помялся немного и снова заговорил не о еде:
— Скажи, добрый человек, на япошку-то всех подряд посылают али по выбору?
— Как «по выбору»? — не понял усатый.
— Ну, как ране было, при царе: старший брат в армию — младший дома. У меня, слышь ты, двоих сынов до смерти убили, третий умом тронулся, один Витянька остался. Вот бы и постановил дорогой товарищ Сталин на япошку тех посылать, кто помене пострадал.
— Эх, дедушка, — покачал головой усатый, — не найдешь сейчас не пострадавших. Такую войну осилили… А самураев, папаша, мы разом кончим.
Усатый вдруг склонился к деду и сказал шепотом:
