— Идите по домам, ребятки. А ты, девушка, останься, пособи мне.

Юрка с Вовкой вышли, а Тамарка осталась.

— Лявонтий, — командовал дед, — давай, перетащим ее в сарай, там способней будет.

Молчавший до сих пор Ленька выговорил медленно:

— Не дам Красотку резать. Пусть так помрет.

— Это как это? — изумился дед. — Ах ты варнак безмозглый, мясо же пропадет, мясо, понимаешь? Галина! Уйми своего архаровца, а то я мочала из него…

Но тут Сашка рядом с Ленькой встал:

— Она нам молока давала, а вы ее резать?

— Галина!

— Оставь их, папка. Они же любят ее.

— Кака любовь? Ты что, тоже шурухнулась? Считай, месяц жратвы пропадет.

Дед решительно шагнул к козе, но Ленька толкнул его в грудь, а Сашка по-волчьи клацнул зубами:

— Не дадим резать.

Чувствовалось, что братья не впервой «воюют» вместе.

— Эх вы, родные внуки, — завсхлипывал вдруг дед. — Да я из-за вас и живу только — хочу, чтоб вы наш лосевский род тянули. А вы, видать, в родителей непутевых удались — всех вам жалко. Отец вон в дурдоме лечится, мать на работе всего четыреста грамм хлеба вам добывает, а добры-то люди в столовых обитают.

— Зато они честные, они добрые, — всхлипнула мама.

— Ду-ура, — гудел дед. — Кому эта честность нужна. Честны-то все передохнут скоро, а столовски-то жить будут.

— Нет, папка, — сказала мама. — Скоро… все не так будет, скоро…

— «Скоро», — перебил дед. И вдруг взревел: — Не доживем мы до этого «скоро»!

— Коза умерла, — тихо сказала Томка.

…Ленька прибрел к речке и упал на песок. Перевернулся на спину и увидел звездное небо.

Вот с неба сорвались сразу две звезды — покатилась в никуда Красоточкина душа.

Ленька смахнул слезинку, сморщился, задел покарябанный в драке нос.

А рядом оказалась Тамарка Вострикова. Легла на песок.

— У меня йод с собой, — она потянулась к Леньки-ному носу.

— И так заживет, — повел головой Ленька.

— Еще где болит? — интересовалась Тамарка.

После чики ломило все тело, а Ленька спросил:

— И. М. — это кто?

— И. М.? Парень. Игорь Муратов. Нас с Нюськой провожал. В ремесленном учится. На моем дне рождения его увидишь. Лень, чего с тобой?

А Ленька не знал, что с ним… Щемило чего-то внутри, и реветь хотелось. Или ударить бы кого. В ухо. До крови. А Томка вот она, рядом. Воркует:

— Дурашка ты, Ленчик. Жаль, что тебе тринадцать только.

— Четырнадцать…

— Все равно мало. Мне вот пятнадцать завтра.

— Чего это ты о годах?

— Я бы замуж за тебя вышла. Ну и мягкий ты, как камышинка… Люблю камышинки.

Дед и мама подняли Красотку, чтобы вынести в сарай.

Сашка ревел на кровати.

Вдруг отворилась дверь, и на пороге вырос худой бородатый человек. Сашка не сразу признал в нем отца — короткий больничный пиджак без пуговиц, полуспавшие штаны… Между пиджаком и полосатыми штанами желтела дряблая кожа.

— Ваня! — бросилась к отцу мама.

Отец обнял ее, зашептал:

— Сбежал я. Мне там хлеба дают, а вы здесь голодные, — дрожащими руками отец вытащил из-за пазухи нечистую тряпицу, развернул ее и положил на стол круглый хлебный катыш.

— Горюшко ты мое! — жалела мама отца. — Оголодал-то как, тут и нормальный свихнется.

Она вытащила из-под подушек чугунок с крапивным супом. Собрала со дна всю гущу, вывалила в помятую алюминиевую миску.

— Не надо, Галя. Сами ешьте, — слабо сопротивлялся отец, а его большие глаза не отрывались от миски.

— Ты попробуй, — настаивала мать.

— Отведай, отведай, сынок, — подбадривал дед.

Отец сглотнул ложку, еще одну… Он съел остатки хлеба, проглотил и свой катышок, в чугунке тоже ничего не осталось.

Вдруг сделался сонливым и равнодушным. Тупо глянул на Красотку:

— Сдохла коза.

И заключил неожиданно:

— Вот и хорошо — мыло сварить можно. Соды каустической добавить, и пуд мыла будет. Мыло продать — корову купить. Корова будет с большими рогами, и меня от вас не уведут. А я есть совсем мало буду, как воробушек. Всё ребятам оставлять стану, только чтоб с вами жить…

А в дверях уже стояли две здоровенные молчаливые санитарки.

Отец сник, сгорбился. Пришибленным, жалким каким-то сделался.

Послушно поднялся из-за стола, заискивающе закланялся угрюмым санитарихам и побрел на улицу к поджидавшей его крытой машине.

Дед теребил бороду, мама ревела, Сашка исходил криком, Леньке жить не хотелось.

Утром, чуть свет, Ленька поехал в Большой Город понаведать отца.

Большой Город сверкал огнями, высился большими домами километрах в двадцати от Черновки.

Туда люди добирались по шоссе на попутных машинах. В единственный автобус-малютку попасть было невозможно. Да и не всегда он появлялся в Черновке, этот автобус.

Говорили, правда, что от Большого Города к моторному заводу начали срочно прокладывать трамвайные пути…

Ну, а пока без особой нужды в Большой Город люди не ездили.

Дед раздобыл где-то кусок сахару, мама отоварила три здоровенных картошины, а Ленька достал из заначки пачку папирос «Ракета». Тоненькие такие папироски, Алька Кузин за так отдал.

«Сумасшедшие» дома стерег строгий высокий забор. Мама ходила сюда по разрешению через ворота, а Ленька подлезал в дыру, через которую вытекала мутная, вонючая вода.

Ленька вышмыгнул из кустов на аллею и пристроился а скамеечке. Вот он, шестой корпус! Сейчас выйдет кто-нибудь из полосатиков и позовет отца.

Шестой-то корпус для спокойных, оттуда запросто на улицу выпускают. Это не то что четвертый, вона там и сейчас кто-то кричит-надсажается:

— Дайте закурить Стеньке Разину!

…Почти год папка в этом дурдоме мается. Ленька с Сашкой и не знали ладом, как он сюда попал. А дед какого-то начальника Криворучкова костерил, из-за него, мол, папка захворал. Придумал отец штуковину для пресса, где кирпич-сырец режут. И стало вместо трех — пять кирпичей на транспортер выскакивать. Отец над этим делом всю зиму бился вместе с Васильичем. Тот не работал уже — чахотка его душила. Они всё премию хотели большую получить, чтоб Васильича поправить, чтоб тот масла с медом досыта поел и выздоровел.

Васильич не дождался премии помер. А Криворучков вместо него себя поставил. Отец возмутился, ругался, да вот в больницу угодил. Надо же, немцы и те только сумели контузить да трех ребер лишить, а Криворучков этот душу вышиб.

Из шестого корпуса выхромал полосатик и направился к Ленькиной скамейке.

— Дядя! Позовите Лосева из одиннадцатой палаты, — попросил Ленька.

— Не выпускают Ваню, — вздохнул хромой. — Проштрафился он вчера.

Дядька сел на скамейку и нахмурился. Потом встрепенулся вдруг, уши навострил:

— Слышишь! Слышишь, мальчик?

Ленька прислушался. Тишина кругом, только птицы где-то заливаются да изредка охрипший «Стенька Разин» курить просит.

А дядька аж подпрыгивает.

— Во дают! Это сорокамиллиметровые по «мессерам» шуруют. Хорошие пушки. «Бофорс» называются.

Ленька чуть отодвинулся, а у дядьки голос замирает:

— Во! Во! Опять ударили. Залпом!

Хромой умолк, блаженно закрыл глаза.

Ленька толкнул его:

— Дядя! Передайте вот это Лосеву.

Хромой послушно взял сверток и побрел к шестому корпусу.

Ленька подлез под забор. Услышал прощальное:

— Дайте закурить Стеньке Разину!

Сегодня у Тамарки день рождения, и Ленька двинул к дальнему болоту. Подарочек он ей придумал — будь здоров.

Ленька сроду и не знал, что это любовь. Просто хотелось что-нибудь хорошее для Томки сделать. А теперь… Вроде бы ничего особенного, а внутри екает.

Чем дальше за речку уходил Ленька, тем больше цветов попадалось под ноги. Одна поляна была сплошь бело-желтая. А по краям поляны кружевной стеной белели березы. Ух, красотища!

К дальнему болоту Ленька пришел, когда солнце уже клонилось к закату. Он поглотал студенющей воды в роднике, разделся и полез в смрадную топь.