Над землей стлалась густая дымка. Появилась облачность, опускавшаяся все ниже и ниже.
Мы тоже вынуждены была снижаться, и температура наружного воздуха подскочила до 30 градусов выше нуля - угрожающая температура для наших моторов, она нарушала режим их работы. На плоскостях, на перегретых моторах, появилась тонкие струйки кипящего масла.
Усилилась болтанка. Встречный ветер уменьшал скорость и удлинял время пребывания в воздухе. На малой высоте расход горючего на километр пути был больше расчетного, а у нас его было в обрез.
Последние сотни километров полета были самыми трудными. За этот день мы в сущности без отдыха покрыли расстояние 4700 километров, пробыв в воздухе 16 часов. Посадку в Гусс-Бее нельзя считать отдыхом, там мы ни минуты не были в покое, готовясь к полету в Вашингтон. По сути дела, с острова Исланд-ля мы прямо махнули в столицу Соединенных Штатов, с маленькой паузой в Гусс-Бее. Пилоты наши устали: через 15 часов полета мы не узнавали своих спокойных, уверенных летчиков. Второй пилот то и дело кричал:
- Впереди кажется гора! Штурманы, как там у вас на карте?
От усталости и густой синеватой дымки, которая окутывала землю, ему каждый бугорок казался горой. А тут еще изматывала силы летчиков [56] невероятная болтанка. Летели низко, - это требовало напряженного внимания и осторожности.
До Вашингтона оставались последние три сотни километров. Местность под нами все больше преображалась. Широкие, прямые автострады пересекали друг друга по всем направлениям. Густая сеть железных дорог опутывала паутиной всю территорию, перерезала холмы, поля, речки, тоннелями уходила в горы. Стало невозможно ориентироваться по карте - так все переплелось и перепуталось.
Перешли на ориентировку по радиомаякам, которых здесь было великое множество. Я то и дело давал летчикам поправки к курсу, переключал с одного на другой буквально через каждые десять минут полета. Всякие переговоры по телефону в самолете были прекращены. Говорили только двое: командир самолета и я - штурман корабля. Последние минуты полета проходили напряженно.
Дымка над землей все более сгущалась, облака становились ниже и ниже. Мы летели на высоте 300 метров и бреющим полетом проносились над лесистыми холмами. Температура в самолете доходила до 35 градусов и выше. Мы все изнывали от жары. Перегрев моторов достиг такой степени, когда продолжать полет становилось невозможным. Моторы захлебывались, из них било кипящее масло.
В густой дымке, почти бреющим полетом, мы вихрем, с грохотом и ревом пронеслись над огромным портовым городом Балтимора.
Прямые длинные улицы, высокие дома мелькали прямо под нами. Улицы были заполнены сплошными потоками автомобилей. В порту дымили сотни судов, плотно прижавшись к стенкам гавани и друг к другу. На многочисленных заводах ослепительно сверкали огни электросварки. [57]
По горизонту никакой видимости, все заслонила густая дымка. Если бы не радиомаяки, лететь было бы трудновато.
Вошли в зону Вашингтонского радиомаяка. Развернулись по ней и пошли на аэродром посадки. До него оставались считанные минуты, но нам казалось, что моторы не выдержат и вот-вот надорвутся и замолкнут.
Радиомаяк безошибочно привел нас к большой реке Потомак. На ее ровном, низменном берегу раскинулся просторный, благоустроенный Вашингтонский аэродром. Невдалеке, в туманной дымке, виднелся утопающий в зелени Вашингтон. В центре его высился четырехгранный конусообразный серый шпиль памятника Георгу Вашингтону.
После восьми часов полета мы без лишних кругов, прямо с хода, произвели посадку. Наши измученные моторы получили, наконец, возможность отдохнуть. Да и людям был необходим отдых.
В Вашингтоне
Прокатившись по ровной дорожке, самолет остановился. Четыре винта моторов чуть-чуть вращались.
- Выключайте моторы! - распорядился Пусеп. - Наконец-то мы прилетели на место. Открывайте все двери, ставьте лестницы, да поживее выпускайте пассажиров и сами выходите, а то здесь задохнуться можно.
Против всякого ожидания, вид у всех наших пассажиров был бодрый и даже свежее обычного: втянулись и привыкли к походной обстановке.
Толпа, стоявшая до этого времени спокойно в тени под ангаром, хлынула к самолету, и все перемешалось. Откуда-то из-за ангаров вынырнули автомашины, на которые усадили всех пассажиров. [58]
Весть о прилете советского самолета-бомбардировщика молниеносно разнеслась по всему аэродрому. С ангаров, мастерских и ближайших зданий к нашему самолету толпой валил народ, и мы подверглись такому дружескому нападению любознательных американцев, что в первые минуты прямо-таки ничего не могли понять. Огромная толпа со всех сторон облепила самолет. Стало еще жарче. Мы в своих суконных гимнастерках буквально задыхались и страстно мечтали о прохладном ветерке и холодной воде. Нас обнимали, пожимали руки, называлл фамилии, знакомились, что-то спрашивали. Толпа гудела на десятке разных языков.
Нам до смерти хотелось окатиться холодной водой и спать, спать, спать. Шестнадцать часов, проведенных сегодня в воздухе, давали себя чувствовать. Но любезные хозяева аэродрома были последовательны и не спешили нас отпустить. Дежурный офицер, молодой веселый спортсмен, провел всех нас прямо к буфетной стойке, за которой толстый солидный буфетчик знал, что в таких случаях от него требуется. Кто-то, подняв бокал, провозгласил по-английски: «За русских воинов». Мы с удовольствием выпили чудесный напиток со льдом и какими-то красными ягодами.
Наконец нас разместили по уютным комнатам Какое же мы испытали наслаждение, дорвавшись до холодной воды! И наверное долго приводили себя в порядок, потому что солнце уже склонилось к западу и дневная жара сменилась приятной теплотой, когда мы закончили свой туалет.
Солнце опустилось за горизонт, быстро сгустились сумерки, на обоих аэродромах завертелись цветные светомаяки… Когда же это было: туман, океан, Исландия, Канада, радиомаяки, жара? Да и было ли это когда-нибудь? Или все это во [59] сне? Или, может быте, то, что сейчас - сон, а на самом деле мы все еще над океаном ищем дороги и никак ее не можем найти?
Я всю ночь видел беспокойный сон, будто бы ловил я очень нужный мне радиомаяк, без которого дальше лететь было невозможно. И вот поймал Я радиомаяк, но он забивался какой-то музыкой, от которой никак нельзя было отстроиться. Мучился я, мучился и так, не отстроившись, и проснулся… На столе возле моей кровати маленький приемник передавал какую-то музыку и сквозь нее тихо слышна была работа местного радиомаяка.
Утром нас пригласили в советское посольство.
Мы поехали в Вашингтон. С любопытством рассматривали мы этот город. Мы представляли его себе совсем не таким. Думали увидеть город - скопище небоскребов и всяческих громадин, густо наставленных друг около друга, сплошь состоящих из камня и бетона. А это, собственно, был не город, а парк. Мы ехали не по улицам, а по аллеям. Все утопало в зелени, декоративных кустарниках и клумбах.
Типично американским здесь было только ошеломляющее количество автомашин всевозможных марок и фирм.
В городе было праздничное оживление. По всем тротуарам, паркам и аллеям беспрерывно двигалась яркая толпа, на трибунах и скамейках было полно людей в красивых ярких костюмах. Это было 30-е мая - день памяти американских солдат, погибших во время первой мировой войны. Народ направлялся на площадь, к памятнику неизвестному солдату: здесь должен был состояться митинг.
Наш шофер, чтобы скорее доехать до посольства, свернул вдоль парка и выехал на другую улицу, но нам не повезло - по этой улице проходила [60] бесконечная колонна военных грузовиков с американскими солдатами-пехотинцами, и для других машин движение было закрыто. Шум здесь стоял невероятный. На грузовиках происходили такие концерты, что полисмен, регулирующий движение, то и дело морщился и грозил белой перчаткой какой-нибудь особенно шумной капелле. Солдаты пели, играли, стучали, свистели, подражали крику животных и вообще чувствовали себя хозяевами улицы.
