В столовой аэропорта, куда мы вернулись, завтрак был окончен и шли оживленные беседы все на ту же тему, которая интересовала не только синоптика на метеостанции, но и всех здешних офицеров.

Мы доложили Пусепу обстановку и сообщили свои соображения насчет того, что примерно через час, когда туман совсем рассеется, можно будет вылететь.

В окно блеснуло солнце, напомнило о теплом солнечном дне, и Вячеслав Михайлович предложил пойти всем к самолету, на воздух, на солнце, на зеленую траву.

По настоянию синоптиков мы оставили на метеостанции радиограмму о том, что наш самолет в такое-то время вылетает по такому-то маршруту в Вашингтон на высоте 2000 метров. Радиограмма была немедленно передана на все аэродромы, лежащие на нашем пути.

Туман над аэродромом рассеялся. Обычно сдержанный, наш командир развеселился и под общий смех подал протяжную команду:

- По ко-о-ням!

Все заняли свои места. Разом завертелись четыре мотора.

Легко и прямо-прямо побежал наш самолет по дорожке, набирая скорость с каждым метром разбега, и незаметно оторвался от аэродрома Гусс-Бей.

* * *

Самолет шел на юго-запад. Мы перемещались к южным широтам, солнце грело все сильнее. Это мы ощущали даже на высоте. [51]

Некоторое время самолет шел вдоль реки, тянувшейся узкой лентой параллельно нашему курсу и служившей для летчика хорошим ориентиром. Мы же, штурманы, доверившись реке и пилоту, грелись на солнце.

Лениво перебирали мы свои портфели, изредка записывали в бортжурнал показания приборов, а в общем, что называется, ничего не делали. Делать, собственно, было нечего. Воздух был прозрачный и видимость была беспредельной.

Под нами проплывала девственная Канада. Шестьсот километров мы летели над глухими, необитаемыми местами. Никаких признаков жизни, никакого человеческого жилья не встретили мы на этом пути. Всюду холмы и горы, густо поросшие лесом. Однообразную картину изредка нарушали озера и речки, вьющиеся среди лесных зарослей, между гор. Нигде нам не встретился ни один «пятачок», годный для посадки самолета. Случись в воздухе что-нибудь с моторами, и дело плохо: сесть абсолютно негде.

Но наши моторы были хороши. Они тянули дружно, ровно.

Кончились леса и горы; под нами зеркальные воды огромнейшего залива Святого Лаврентия. Справа, параллельно нашему курсу, лежал высокий, гористый, покрытый лесом берег залива.

Около пятисот километров мы шли вдоль прямого берега залива Лаврентия.

Мысли наши не были напряжены ни расчетами, ни измерениями, а глаза отдыхали на живописных зеленых берегах и на ровной зеркальной поверхности залива.

На берегу залива кое-где заметно было оживление. Встречались селения, шоссейные и грунтовые дороги. [52]

В заливе дымили трубами большие и маленькие суда. Чем дальше мы подвигались на юг, тем больше их было. В конце залива, на его берегу, мы увидели и железную дорогу.

Солнце поднималось все выше и все сильнее пригревало. Нагревался и наш корабль. Становилось жарко. Проснувшиеся от жары пассажиры освобождались от всего теплого и, полагая, что уже скоро Вашингтон, чистили костюмы, разглаживали складки, повязывали свежие галстуки. По кораблю разнесся запах одеколона и духов.

Как и предполагалось сначала, мы следовали на юг вдоль реки Лаврентия на высоте 2000 метров. Но через некоторое время стало так припекать, что не только нам было уже жарко, но, по некоторым признакам, и нашим моторам. И после того как один мотор стал чихать, как объяснили борттехники, от жары, нам пришлось подняться на высоту 3000 метров, где дышать было легче.

Все население корабля разоблачилось, люди остались в том, в чем обычно бывают на земле в жаркую погоду.

Мистер Кемпбелл сидел на своем кресле в расстегнутом сюртуке, галстуке в горошинку и мягкой фетровой шляпе. Левой рукой он прижимал к голове наушники, а правой стучал на ключе и крутил ручки приемника. Все мы привыкли к нему, к его жестам, позам и выражению лица. Мне было достаточно одного взгляда на него, чтобы убедиться, что связи у него сейчас нет ни с кем. Беда мистера Кемпбелл заключалась в том, что он считал для себя законом работать по шифру военного времени, а не по привычному для всех международному коду. В Америке новый шифр официально был введен, но практически еще не применялся, и американские радисты поэтому не понимали мистера Кемпбелл. [53]

Километров двести после залива Святого Лаврентия под нами тянулась обнаженная гористая местность, накаленная солнцем. Восходящие потоки создали вверху невообразимую кутерьму. Корабль начало швырять, как щепку. Болтанка была страшная и сильно беспокоила наших пассажиров. Для нашего тяжелого корабля она и впрямь была небезопасна.

- Эндель Карлович! - обратился я к Пусепу: - Ты бы стороной обходил все эти горы.

- А как же с курсом, который вы нам дали?

- Да что толку в нем, если от него ничего кроме неприятностей нет. Держи средний курс вдоль реки, лишь бы не болтало машину.

- Это мы можем, - согласился Пусеп, - а я думал, что вы, так же как над океаном, будете придираться к каждому градусу курса самолета.

Радист Кемпбелл, перешедший, наконец, по нашему совету на международный код, связался с Монреалем, через который лежал наш путь. В этом городе находилось Главное Управление Воздушных Сообщений Канады, имелся большой отличный аэродром. Радист подал нам радиограмму из Монреаля: нам предлагалось сделать в нем посадку, чтобы получить подробную информацию о погоде на дальнейшем маршруте, а также для того, чтобы дать нам в сопровождение самолет до Вашингтона.

Переведенная радиограмма была прочитана командиру самолета.

- Штурманы, как ваше мнение? Будем садиться или полетим дальше? Сколько еще осталось до Вашингтона? - спросил Пусеп.

Романов сидел рядом со мной и, слыша разговор, мотал головой, явно протестуя против посадки.

- До Вашингтона осталось лететь еще три часа, - ответил я. - По-моему, причины, указанные в телеграмме, неосновательны для посадки, так что [54] наше штурманское мнение - лететь до Вашингтона. На всякий случай поговори с борттехниками, они скажут свое мнение.

Высказались за продолжение полета и наши борттехники, и Пусеп резюмировал:

- Ну, есть! Пишите радиограмму. Поблагодарите за любезность и как-нибудь помягче откажитесь от посадки.

Я написал, что мы благодарим за любезное приглашение, но не имеем никакой нужды в посадке и намерены лететь прямо на Вашингтон.

Радиограмма была переведена на английский язык и вручена для передачи мистеру Кемпбелл, к явному его огорчению: в Монреале жила его семья, которую он давно уже не видел.

Мы прошли над городом на высоте 3000 метров и видели, как по белой бетонной полосе монреальского аэродрома шел на взлет четырехмоторный бомбардировщик. Это он и должен был нас сопровождать. Мы не видели, как он набирал высоту и как и где летел за нами. Очевидно, он нас потерял во встречных разрозненных облаках, которые попадались все чаще и чаще на нашем пути.

Вскоре мы пересекли границу между Канадой и США - единственную в мире границу, где нет ни одного пограничного столба и ни одного пограничного солдата. Ни американцы, ни канадцы эту границу не охраняют.

Под нами была территория Соединенных Штатов Америки - такая же дикая, пустынная и неосвоенная, как и канадская. Как-то не вязалась эта пустынность с нашим представлением об Америке, с ее размахом, предприимчивостью и деловитостью. Казалось, что каждый сантиметр американской территории возделан и на нем буйно произрастают доллары. А здесь на сотни километров тянутся дикие, таежные места. [55]

Наш прямой маршрут лежал поперек всех воздушных американских трасс, густо оплетающих всю страну.

Мы вошли в густую сеть радиомаяков, которые сидели буквально на каждом градусе моего приемника. Большинство их зон лежали не вдоль нашего пути, но все же они помогли ориентироваться.