Потом наступила тишина — устойчивая и ясная, такая приходит после неожиданного мощного ливня. Невидимая тяжесть перестала теснить грудь, с тихим щелчком исчезли лепестки.

Слегка посмеиваясь, Итт наблюдал, как я, неуклюже раскачиваясь, пытаюсь сделать первые шаги.

— Где мы? — спросила я.

От странного ощущения легкости кружилась голова. Итт протянул руку куда-то в сторону, и неожиданно половина стены растаяла, и я увидела звезды — множество огромных холодных звезд. Они плыли навстречу в черном бездонном омуте.

Я долго вглядывалась в эту мрачную пустоту. То, что оставалось где-то там, в глубинах сияющей звездами бездны, казалось далеким, страшным сном. То, что окружало меня сейчас, тоже было зыбким и нереальным, словно сон. Ладонь Итта мягко легла на мое плечо. Его рука — не существовало ничего более твердого и надежного в этом незнакомом мире. Я потерлась щекой о ладонь Итта и увидела, как теплые искры вспыхнули в его глазах.

Он обнял меня. Я чувствовала, как он дрожит, и прильнула к нему всем телом, чтобы унять эту дрожь, но неожиданно задрожала сама…

Мир стал крохотным и добрым, звезды погасли, я видела лишь сияющие глаза Итта. И вместе с их светом в меня проникали еще неизведанные тепло и боль. Я была оглушена этой сладкой болью. И была счастлива, потому что каждой клеточкой своего естества ощущала: я существую.

Мы были одни среди звезд.

Итт рассказывал мне о жизни планеты, которую согревала гаснущая Делла-Аира. Эти рассказы походили на замысловатую сказку.

Я узнавала о невероятных вещах. Границы мира раздвигались, он был многолик, бесконечен, то, что я знала о нем до сих пор, являлось лишь ничтожным осколком знания.

Я хотела узнавать.

Временами казалось, что мой бедный разум не выдержит чудовищной, нежданной нагрузки. Сознание покидало меня, и в безумии бреда оживали тени прошлого.

Итт терпеливо выхаживал меня после каждого приступа болезни, повторяя, что так и должно быть, если за вечер узнаешь больше, чем другие за столетия. «Возможности твоего мозга не беспредельны, — говорил он. — Будь терпелива, и ты узнаешь многое».

Я узнавала, и душа моя трепетала от восторга перед величием и непознаваемой простотой мироздания.

Я узнавала — и что-то умирало во мне, а что-то рождалось. Знание делало меня мудрее и мучало, открывая всю тяжесть свершенного в той, казавшейся теперь далекой жизни, о которой я не могла вспоминать без боли.

Итт первым заговорил о возвращении. Узы долга опутывали его сильнее, чем меня, и сердце было чувствительней к уколам совести. Хотя кто имел право осуждать нас за поспешное бегство, за любовь друг к другу?

И мне становилось все тоскливей среди звезд. Только здесь, погрузившись в вечное безмолвие, можно понять суть простых чудес: запаха цветов, смеха детей, пения птиц. Лишенные этого, чего мы стоим?

Мы решили вернуться.

…Итт долго искал место для посадки, жалуясь, что все внизу поросло непроходимым лесом. Лишь квадратная, выложенная плитами площадка — остатки воинского плаца недалеко от руин замка — выделялась, словно остров.

Корабль опустился на нее, мы выбрались наружу.

Необъятный зеленый океан открылся нашему взору.

Эта зелень не радовала глаз. Она была почти черной. Тяжелой и неподвижной массой листва укрывала все видимое до горизонта пространство.

В этой странной неподвижности, казалось, таится угроза.

Только наше дыхание нарушало незыблемую, устоявшуюся тишину.

Растерянные, мы оглядывались вокруг.

Итт закричал, тихое эхо погасло вдали. Невдалеке что-то блестело между ветвей. Мы подошли туда. Это был покореженный, покрытый какой-то прозрачной слизью остов корабля. Такая же бесформенная груда металла виднелась поодаль.

Странный треск заставил нас поднять головы. Единственная уцелевшая башня замка, поросшая темно-зеленым мхом, дрожала и раскачивалась, обвитая чудовищно толстыми, шевелящимися белыми канатами. Еще мгновение — и башня обрушилась вниз, превратившись в кучу камней, над которыми долго висела пыль.

— Проклятое дерево!.. — с ужасом прошептал Итт.

Он догадался… Все, что окружало нас, действительно было одним чудовищно разросшимся деревом. Оно поглотило все живое, подмяло под себя планету и продолжало пожирать ее — жадно, неотступно, ненасытно.

Ледяное, парализующее равнодушие охватило все мое существо.

Итт тряс меня за плечи, что-то кричал… Потом взглянул туда, где стоял корабль, и утих. Толстая паутина белых щупалец оплетала машину, мяла и рвала металл…

«Отчего разум так поздно проснулся во мне? — спрашивала я себя. — Почему я дала убить этот мир, открытый для жизни? Разве может быть что-то ценнее жизни? Она — как пламя, чудом вспыхнувшее среди равнодушных звезд. Исчезнув, она уже не повторится никогда. Нас так мало — тех, кто может думать, любить, кто несет в себе драгоценные ростки жизни. Отчего же так слепо откликаемся мы на зов безумия?»

Кто мог ответить мне?

— Прости меня, Итт, прости, если сможешь! — сказала я и обняла своего любимого. Я обняла его крепко, я вцепилась в него изо всех сил, чтобы не чувствовать, как что-то холодное и липкое вкрадчиво прикасается к нашим ногам…

«…Они наконец-то решились свести со мной счеты. Банальным, но достаточно надежным способом».

Эта мысль сразу пришла ему в голову, едва гудящий, словно тысячи напряженных струн, двигатель самолета взвыл на неожиданно высокой ноте и начал давать перебои.

Легкий одномоторный биплан, совершавший обычный рейс с грузом почты и консервированных фруктов на небольшой островок Санта-Джорес, стал резко терять высоту. До Санта-Джореса оставалось около семидесяти миль. Внизу, под плоскостями круто планирующей машины, простиралась пустынная и равнодушная бирюза океана.

Пилот неожиданно вспомнил глаза чиновников, беседовавших с ним с месяц назад в местном отделении политического сыска. Холодные, острые, как скальпель, глаза людей, способных на все.

Эти ищейки не били его, ведь прямых улик у них не было. Не били, но достаточно откровенно дали понять, что произойдет, если он будет продолжать участвовать в демонстрациях протеста и собраниях организации. Он тогда понял: в полиции не знают, что он входит в штаб подполья. Иначе бы они вели себя по-другому. Впрочем, эти парни и так не слишком церемонились. Во время их беседы из-за тонкой перегородки то и дело доносились леденящие кровь протяжные, почти животные вопли.

Нет, ищейки не знали, что он входит в штаб. Но за время, минувшее с той поры, могли узнать и это, и многое другое.

Он прислушался, как надорванно завывает мотор, и сердце его сжалось.

Биплан круто заваливало вбок и вниз, пилоту пришлось напрячь все силы, чтобы удержать рвущиеся из ладоней штурвальные рукояти и не дать машине зарыться капотом в волны. Впрочем, он мог оттянуть развязку лишь на несколько мгновений.

От удара о воду машину сильно тряхнуло. Ему показалось, что самолет разваливается на части. Пилот машинально взглянул на часы — было десять минут девятого.

Подтянувшись на руках, он выбросил тело из кабины и поплыл что было сил прочь от быстро погружавшейся в океан машины. С трудом освободился от брюк из плотной, стеснявшей движения ткани, тяжелых ботинок. Проплыв несколько сотен метров, перевернулся на спину и попытался отдышаться, глядя в небо, казавшееся зеркальным отражением океана. Потом снова поплыл — уже медленней, расчетливо сохраняя силы.

Казалось, что-то оборвалось у него внутри, облило холодным огнем страха сердце, когда пилот разглядел продолговатые вытянутые тени, скользившие под ним на небольшой глубине.

Хищно загнутый серповидный плавник показался над поверхностью, скользнул метрах в пяти перед плывущим человеком и, описав крутую дугу, ушел под воду.