Захаров долго смотрит на маму, потом на меня. — Быстрее! — Бросает он, направляясь к выходу из кухни.
Ладно,
говорю я, обращаясь к маме. — Где ты видела камень в последний раз? Где ты его хранила?
Она кивает:
В шкафу, на задней стенке ящика, заворачивала и клала в приклеенный кармашек.
А он был на месте, когда ты вышла из тюрьмы? Никуда не делся?
Мама снова кивает.
У моей матери два платяных шкафа, и оба забиты огромным количеством туфель, пальто и платьев — по большей части заплесневелых, побитых молью. Сама мысль о том, что кто-то сумел пробиться через все это и добраться до ящиков, кажется абсурдной — особенно если вор не был в курсе, что следует искать.
Кто-то еще знал, где камень? Ты же никому о нем не рассказывала? Ни в тюрьме, ни еще где? Никому?
Она качает головой. На кончике сигареты болтается длинный столбик пепла — вот-вот свалится ей на перчатку. — Никому.
Надолго задумываюсь. — Ты сказала, что подменила камень фальшивым. Кто изготовил подделку?
Один мастер из Патерсона, давний знакомый твоего отца. До сих пор в деле, все знают, что он не проболтается.
Может, он сделал две фальшивки, а настоящий камень оставил у себя,
предполагаю я.
Похоже, мама в это не верит.
Напиши, пожалуйста, его адрес,
я бросаю взгляд в сторону коридора. — Поеду, поговорю с ним.
Мама выдвигает несколько ящиков возле плиты. Ножи в деревянной подставке. Посудные полотенца. Наконец, в ящике набитом изолентой и пластиковыми мешками для мусора она находит ручку. Пишет на моей руке: «Боб — Сентрал Файн Джувелри» и «Патерсон».
Поглядим, что я сумею узнать,
говорю я, торопливо обнимая ее.
Она обвивает меня руками и сжимает так, что кости ломит. Потом отпускает, поворачивается спиной и швыряет сигарету в мойку.
Все будет хорошо,
говорю я. Мама не отвечает.
Выхожу в соседнюю комнату. Лила ждет меня — в пальто, с сумкой на плече. Захаров стоит рядом с нею. У обоих непроницаемые лица.
Ты понял, что должен делать? — Спрашивает Захаров.
Киваю.
Он провожает нас до лифта. Именно здесь у нормальных людей расположены входные двери квартир. Снаружи двери лифта золотые, покрытые причудливым узором.
Когда они открываются, оглядываюсь на Захарова. Его голубые глаза холодны как лед.
Только тронь мою мать, и я тебя убью,
говорю я.
Захаров усмехается:
Отличный настрой, малыш.
Двери закрываются, и мы с Лилой остаемся вдвоем. Лампа над головой чуть мигает, и лифт начинает двигаться вниз.
Выезжаем с подземной парковки и направляемся к туннелю, что ведет прочь из города. Мимо проносятся яркие огни баров, ресторанов и клубов, их посетители выплескиваются на тротуар. Гудят такси. Начинается манхэттенский вечер, во всей его дымной красе.
Мы можем поговорить? — Спрашиваю я у Лилы.
Она качает головой:
Вряд ли, Кассель. Думаю, хватит с меня унижений.
Пожалуйста,
прошу я. — Я просто хочу сказать, как мне жаль…
Не надо,
Лила включает радио, крутит ручку настройки — до меня доносится обрывок новостей: говорят, что губернатор Паттон уволил из правительства всех, кто обладал гипергаммаизлучением, невзирая на то, были ли они в чем-либо повинны. Лила выбирает канал с грохочущей поп-музыкой. Девушка поет о том, что хочет танцевать в чужом сознании, расцвечивать сны. Лила тут же врубает ее на полную громкость.
Я не хотел тебя обидеть,
ору я, перекрикивая музыку.
Я сама тебя обижу, если не заткнешься,
кричит в ответ Лила. — Слушай, я все понимаю. Понимаю, как это было ужасно, когда я плакала и умоляла тебя стать моим парнем, когда бросалась на тебя. Помню, как ты тогда вздрагивал. Помню всю твою ложь. Конечно, тебе было неловко. Да нам обоим было неловко!
Выключаю радио, и в машине вдруг становится очень тихо. Когда начинаю говорить, голос звучит хрипло. — Нет. Все было совсем не так. Ты не понимаешь. Я хотел тебя. Я люблю тебя — так я еще никогда и никого не любил. И уже не полюблю. И пусть ты меня ненавидишь, я все равно рад, что могу тебе признаться. Я хотел защитить тебя — от себя самого, от своих чувств — потому что не доверял себе, думал, забуду, что это все невзаправду, что на самом деле ты ко мне ничего не чувствуешь. В общем, прости. Прости, что тебе было неловко. Прости, что я тебя смущал. Надеюсь, я не… прости, что позволил делу зайти так далеко.
Мы долго молчим. Потом Лила дергает руль влево, с визгом покрышек съезжает на обочину и поворачивает обратно в город.
Ладно, я все,
говорю я. — Теперь заткнусь.
Она лупит по панели магнитолы, и машина снова утопает в волнах звука. Лила старательно отворачивается, но глаза у нее блестят, словно бы от слез.
Проезжаем еще один квартал, и тут она резко съезжает на обочину. Мы возле автобусной остановки.
Лила…,
говорю я.
Выходи,
приказывает она. Она отворачивается, голос ее дрожит.
Перестань! Мне нельзя ехать на автобусе. Правда же! Опоздаю к началу комендантского часа, и меня исключат. У меня уже два взыскания.
Это меня не колышет. — Лила роется в сумке и достает большие темные очки. Надевает их, пряча лицо. Уголки ее губ едва заметно ползут вниз, но это выдает ее не меньше, чем глаза.
Я все равно вижу, что она плачет.
Прошу тебя, Лил,
этим именем я не звал ее с самого детства. — Больше ни слова не пророню. Клянусь. И прости меня.
Господи, как я тебя ненавижу,
говорит она. — До чего ненавижу. И почему парни вечно считают, что лучше солгать и сказать девушке, что любят ее и бросили ради ее же собственного блага? Что просто пытались собраться с мыслями? Тебе стало легче, Кассель? Да? Потому что с моей точки зрения это полная фигня.
Открываю было рот, чтобы возразить, но тут вспоминаю, что дал слово молчать. Просто качаю головой.
Лила внезапно съезжает с обочины; сила ускорения вжимает меня в спинку кресла. Не свожу глаз с дороги. До самого Уоллингфорда мы молчим.
Засыпаю усталым и просыпаюсь вымотанным.
Натягивая форму, вспоминаю холодные просторы квартиры Захарова, в которой теперь заключена моя мать. Интересно, каково это Лиле просыпаться там субботним утром и тащиться на эту кухню за чашкой кофе.
Думаю о том, долго ли она сможет выносить вид моей матери, не рассказывая Захарову, что она с нею сделала. Интересно, неужели Лила, всякий раз глядя на мою мать, вспоминает, каково это — быть вынужденной меня любить. Неужели она с каждым разом ненавидит меня капельку сильнее?
Вспоминаю ее в машине — как она отворачивалась, ее глаза, полные слез.
Даже не знаю, как заставить Лилу меня простить. И не представляю, как помочь маме. Единственное, что приходит в голову — за исключением того, что надо бы найти бриллиант — что Захаров может смягчиться, если я соглашусь на него работать. А это значит, предать федералов. И, следовательно, оставить попытки стать честным человеком. Как только я начну работать на Захарова… ну, всем известно, что вернуть долг мафии просто невозможно. Проценты слишком быстро растут.
Шевелись,
Сэм скребет в затылке, отчего волосы встают дыбом. — А то опять завтрак пропустим.