Телефон зазвонил – резкий, ненужный звук. Было без четверти двенадцать, в Каннах едва ли рассвело. Педеру безразлично, сколько времени.

Дрожащей рукой Астрид сняла трубку. Двумя руками она поднесла ее к уху и чуть слышно произнесла:

– Алло.

– Астрид, милая. – Это был Ллуэллин, веселый и бодрый. – Я звоню сказать, что провел чудесный день, и надеюсь, что ты тоже. – Он помолчал и продолжил: – Ты была чем-то расстроена, когда я привез тебя в отель. – Он замялся, как будто не знал, что именно хотел сказать, но явно довольный, что говорит с ней. – Я хотел спросить, свободна ли ты в четверг. Я пойду на вечеринку и хочу пригласить тебя. Не пойми меня неправильно, там будут очень милые люди и очень богатые. И, что более важно, ты можешь получить работу. – Он засмеялся. – У них ужасный вкус, им нужен хороший дизайнер.

Она улыбнулась:

– Да, я свободна. – Она хотела сказать что-то еще, но не нашла слов.

– Я заеду за тобой в шесть, – сказал он радостно.– Да, кстати, ты забыла сережки.

Она прикоснулась к уху, удивившись, что не заметила этого.

– Принесешь их в четверг?

– Конечно. Спокойной ночи, милая, – сказал он.

Астрид положила трубку. Завыла полицейская сирена, и, как обычно бывает в Нью-Йорке, к ней тут же присоединилась вторая. Сирены смолкли вдали, а вместо них зашуршал кондиционер.

Когда телефон зазвонил снова, ее рука все еще лежала на трубке. Она подняла ее, в надежде, что это снова Ллуэллин. Из трубки донесся невнятный, металлический голос:

– Алло… Алло… Астрид? – Голос стал нетерпеливым. – Астрид?

Она поднесла трубку к уху, и голос стал ближе.

– Алло, – машинально сказала она.

– Я уже звонил, ты получила мое сообщение?

– У меня не было времени позвонить.

– Это не оправдание,– жестко сказал Педер. – В понедельник все прошло гладко?

– Я очень устала. Сегодня я была с Ллуэллином, – ответила Астрид в надежде уйти от темы.

– Расскажи мне про понедельник, – настаивал он.

– Все прошло, как ты задумал. Никто не видел, как я прошла в галерею, я подобралась к картине. Я была одна, вытащила баллончик, Педер, честно, но я… – Она начала плакать. – Прости, я не смогла сделать это.

– Этого нельзя было допускать, – закричал он. – Наши планы не могут зависеть от твоих капризов и извинений. Ты понимаешь?

– Я не могу разрушить красоту.

– Это портрет старика. Это не красота. Деньги – это красота.

– Уже хватит разрушать.

– Нет, моя Астрид. Еще одна, в Америке. Газеты и телевидение сделают из этого сенсацию. – Снова молчание. Затем он спокойно продолжил: – Ты должна вернуться в Бостон и сделать это. Там будут еще приемы и специальные выставки. Видишь ли, я согласился уничтожить четыре картины. Это надо сделать.

Ее голова склонилась набок, обеими руками она держалась за трубку. Ее глаза закрылись, пока она слушала человека, которому бесконечно доверилась. Неожиданно она почувствовала страстное желание угодить ему.

– Я попробую, – сказала она. – Я попробую.

– Ты будешь гордиться собой, – ответил Педер. – И моя любовь к тебе будет вечной.

– Ты правда меня любишь?

Во время короткой паузы она услышала приглушенный смех на связи, а потом слова:

– Я люблю тебя.

По ее щекам полились слезы.

– Спасибо, Педер.

– Ты нашла общий язык с Ллуэллином?

– Да, как ты и просил.

– И вы стали хорошими друзьями?

– Да, мы хорошие друзья.

– Хорошо. Ллуэллин нам нужен.– Она упала в кресло, ожидая, что он скажет. – Приготовься выехать в Бостон как можно скорее. Я позвоню в четверг, в шесть часов по нью-йоркскому времени.

– Я буду с Эдвином – с Ллуэллином… в четверг вечером.

– Понятно, – сказал он.

Наступила тишина.

– Педер? Педер, не сердись, пожалуйста.

Ответа не последовало, только гудки, Педер положил трубку.

Она начала рыдать.

– Пожалуйста, Педер, я хочу, чтобы ты любил меня.

Джек Оксби привел Энн Браули на узкую улицу Кэмпден-Хилл-роуд, в маленький магазин с выцветшей вывеской «Кичен». Он вошел и вернулся через минуту, неся под мышкой какую-то странную вещь из воловьей кожи.

– Лучше прежнего, – сказал он, нежно поглаживая то, что можно было описать как старые кожаные ошметки, скрепленные и таким образом образовавшие некое подобие сумки. – В следующий раз обязательно повидайтесь с Томасом Киченом. Не поверите, он скорняк в восьмом поколении.

Энн поверила, потому что на самом деле она встречала Кичена и знала историю сумки Оксби. Она знала, что ее изготовил дед Тома Кичена по эскизу отца Оксби. О, она уже слышала об этом раньше и знала, что Оксби очень дорожит этой, по выражению некоторых, «чертовой сумкой», недра которой в состоянии вместить столько улик, что их могло хватить для осуждения полдюжины преступников. Три года назад жена Оксби тайно взяла сумку, чтобы вытеснить на ней золотом инициалы Дж. Л. О. к дню его рождения; тогда Энн как раз присоединилась к команде, и она помнила, как доволен был Оксби. Она также помнила полное отчаяние Оксби, когда через три месяца Мириам унесла лейкемия.

– Нам пора, – сказал Оксби. – Мы что-то отстаем от графика.

Энн покорно кивнула и повела машину в направлении Стрэнда и Института искусств Куртолд, который переехал в Сомерсет-Хаус. Там также располагался Британский центр изучения искусства, скромное собрание французских импрессионистов, старых мастеров и нескольких современных картин.

Берта Моррисон из Куртолда, в прошлом библиотекарь, была настоящим ученым; она страстно любила искусство. Мало кто мог превзойти ее в умении найти информацию о том, где находится или когда-либо находилось то или иное произведение искусства, и потому она была ценнейшим источником сведений для историков искусства во всем мире. На ее обширной груди покоились очки на золотой цепочке; седеющие волосы были зачесаны назад и заколоты огромным черепаховым зажимом. Она говорила с северошотландским акцентом, и Энн обрадовалась тому, что всего по двум коротким телефонным разговорам ей удалось составить правильное представление об этой женщине.

– Никто особенно не интересовался автопортретами Сезанна, до недавнего времени, конечно, – заметила Берта Моррисон. – Все помнили его нагих купальщиков или эту чертову гору, которую он вечно писал. – Она мрачно взглянула на своих гостей. – У нас больше нет Лионелло Вентури, который мог бы сообщить, где и у кого все картины Сезанна.

Энн повернулась к Оксби и увидела кислое выражение его лица.

– Но я так поняла, что вы располагаете информацией, – возразила Энн.

– Дорогуша, – сказала Берта, – конечно же, я ею располагаю. Я просто хотела, чтобы инспектор Оксби понял, что расследование подобного дела – нелегкая задача даже для первоклассного исследователя и, конечно, это не праздное любопытство.

– Берти хочет, чтобы мы считали задание невыполнимым, – подмигнул Оксби, – а если оно вдруг окажется выполненным, это будет просто удивительно.

Берта проигнорировала это замечание и открыла папку, которую держала.

– Я уверена, что здесь не вся информация, – так всегда бывает, – но я думаю, что это мало что меняет. – Она передала Энн и Оксби компьютерную распечатку. – Обрати внимание, Джек, поскольку я собираюсь рассказать тебе о Сезанне больше, чем ты ожидаешь услышать. Это может пригодиться позже. Все картины Сезанна были включены в каталог Вентури в одна тысяча девятьсот тридцать шестом году. Каталог насчитывал восемьсот тридцать восемь картин маслом, сто пятьдесят четыре из которых были портретами.

Энн насупилась:

– Боюсь показаться серой, но кто такой Вентури?

– Он преподавал историю искусств в университете Рима и первым исследовал и описал все картины Сезанна. В общем, Вентури насчитал двадцать пять автопортретов, однако они составляют менее трех процентов наследия Сезанна. Вентури не знал о портрете, находившемся у мистера Ллуэллина, американца. Все картины Вентури пронумеровал.