Все шесть картин были освещены, и Пинкстер включил еще одну, очень яркую лампу. Перед ними появилась картина, изображавшая трех жокеев на лошадях; позади толпились любители скачек.

– Это «Перед скачками» Эдгара Дега.

Кондо рванулся к картине.

– Где вы ее взяли?

– В Швейцарии. Это все, что я могу сказать.

– Она украдена из собрания Берроуз в Бостоне! – воскликнул Кондо.

– Совершенно верно, – спокойно сказал Пинкстер. – Одна из двенадцати, и сейчас они все всплывают. Все, кроме Вермеера. Говорят, он стоит шестьдесят миллионов.

– Я знаю, где он, – сказал Кондо, – не точно, конечно, но он в Японии.

– При нормальных условиях эта картина стоила бы двадцать миллионов. Но поскольку я никогда не торговал краденым, я попрошу вас назвать цену.

Кондо уставился на трех жокеев.

– Цена меняется в зависимости от покупателя и картины. Вы купили ее для перепродажи, и вы устанавливаете цену, а покупатель решает, стоит ли брать за такую цену картину, которую он никому не сможет показать.

Пинкстер снова поколдовал над пультом, и свет стал еще ярче.

– Но что вы думаете, мистер Кондо?

– Я думаю, что вы либо очень смелый, либо сумасшедший, раз показываете нам Дега.

– Я очень тщательно выбираю зрителей, – улыбнулся Пинкстер. – Думаю, у вас есть клиент, который захотел бы купить Дега.

– Многие хотели бы обладать им, но только один осмелится.

– Покажите ему картину.

– Вы позволите мне?

– Мы поделим все, что получим сверх двух с половиной миллионов долларов, которые я за нее заплатил.

Кондо криво улыбнулся:

– Я смог бы продать ее за пять, за шесть миллионов.

– Шесть пойдет,– сказал Пинкстер, искренне улыбнувшись впервые за все время разговора. – Во время кражи полотно было вырезано из рамы, но это небольшая потеря. Конечно, его следует вставить в новую раму.

Пинкстер вынул картину из временной рамы, положил между прозрачными листами винила и передал Мари, которая убрала ее в атташе-кейс и застегнула молнию.

По мнению Пинкстера, все прошло гладко, даже показ Дега. Он подбил Кондо взять картину в Японию, где Кондо, конечно, покажет ее руководящей верхушке якудзы и заставит торговаться между собой. Пинкстера забавляла мысль о том, что главари японской организованной преступности вступят в спор за картину, которую владелец сможет показывать только тем, с кем торговался. Все прошло хорошо, так как не было знаменитых вспышек гнева Кондо. Знали, что он грубо обращается с посредниками и даже с частными коллекционерами. Для японца он был высок и широк в плечах. Некоторые знали о его тесной связи с Исораи Тумбари, лидером якудзы. Тумбари, который начал с коллекции восточного искусства и передал ее в музеи… Тумбари, который при заключении сделок полагался на таких посредников, как Кондо, и посылал своих людей ускорить дело…

Пинкстер знал, что Тумбари был не единственным покровителем Кондо. Кондо также был связан с маргинальными элементами японского общества благосостояния, где, по выражению Кондо, «нет вкуса, но есть бесконечный поток денег». Кондо разбогател, но был скрытен и страдал паранойей. Он всегда имел при себе большие суммы денег и короткоствольный пистолет, которым дважды воспользовался. Как-то раз, когда ему не удалось заключить сделку на его условиях, он, рассвирепев, пальнул в потолок. Однажды, думал Пинкстер, пистолет может быть направлен и ниже.

– Как насчет Сёра? – спросил Пинкстер. – Вы покупаете?

– Мы не сходимся в двух миллионах.

– Ваши предложения?

Кондо еще раз медленно обошел все картины. Он поманил Мари пальцем, и она подошла к нему. Останавливаясь перед каждой картиной, они очень быстро говорили и энергично трясли головами. Затем Кондо вернулся к своему креслу и сказал, что хочет холодного пива. Пинкстер подошел к бару и вернулся с бокалом и тремя бутылками пива на подносе. Кондо залпом осушил одну бутылку.

– Я хочу Сёра и Баския. Но больше всего я хочу Сезанна.

– У меня нет Сезанна. Мой автопортрет уничтожен. Вы знаете об этом.

Кондо улыбнулся:

– Есть кое-что в этом уничтожении Сезаннов, что меня смущает.

– Только смущает? – Пинкстер прижал холодное полотенце ко лбу. – Да это просто неприлично. Это ужасные потери. Миллионы растворились в кислоте.

– Тем более мне нужен Сезанн. Если его натюрморты уходят за двадцать миллионов, автопортрет уйдет за сорок. – Кондо поднялся, подошел к Пинкстеру и сказал, повышая голос: – Мне нужна картина, и вы мне ее достанете.

– Мне тоже нужна, я ведь потерял одну! – злобно сказал Пинкстер. – В частных коллекциях всего два автопортрета, и ни один не продается.

Кондо похлопал по атташе-кейсу:

– Этот Дега продается. – Он ухмыльнулся. – Я мог бы продать подобную картину несколько раз и каждый раз брать большие комиссионные. – Он покачал головой. – Есть люди с большими деньгами и такими же большими амбициями. Каждый из них наверняка хотел бы подержать у себя картину годик, потом, когда бы она ему недоела, продать ее. – Он вопросительно посмотрел на Мари. – У кого есть Сезанн?

– У американца средних лет со слабостью к красивым женщинам и у недавно овдовевшей француженки, которая, возможно, продаст свою картину музею в Экс-ан-Провансе.

– Вы знаете этих людей?

– Я встречал американца. Я знаю имя француженки и то, что она живет на юге Франции.

Кондо задумчиво потер нос:

– Повторяю: мне нужен автопортрет Сезанна.

Они почувствовали, как буксир повернул и остановился. Ходовые двигатели смолкли. Пинкстер посмотрел на часы. Было 11.35.

– Вы пришли за Сёра. Каковы ваши предложения?

– Одиннадцать с половиной миллионов за Сёра и Баския, я беру Дега, и мы поделим прибыль, – твердо сказал Кондо.

Пинкстер промокнул щеки холодным полотенцем.

– Чеки и наличные.

– Так же, как раньше. – Кондо вынул из кармана пиджака конверт. – Здесь одиннадцать чеков, каждый на один миллион долларов, плюс два по двести пятьдесят тысяч. – Улыбнувшись, он положил несколько чеков обратно в конверт. – Я был готов к большим тратам.

Пинкстер слабо улыбнулся в ответ:

– Я был готов принять меньше. – Он протянул руку. – Мы оба знаем, что это хорошая сделка.

Они прошли по крутому трапу на палубу буксира. Перед тем как перешагнуть на свой катер, Кондо остановился перед Пинкстером.

– За уничтожением Сезаннов кто-то стоит, думаю, вы об этом что-то знаете.– Внезапно он схватил Пинкстера за плечи. – Если знаете, но не доверяете мне… – Кондо сильно тряхнул Пинкстера, потом отпустил.

Пинкстер ответил:

– Это глупо. Совершенный вздор.

Кондо возразил:

– А это не вздор, что ваш Сезанн не был застрахован? Надеюсь, вы позволите Мари Симада осмотреть останки вашей картины. Она произведет… вскрытие. Ожидайте звонка, и мы обо всем договоримся, – добавил Кондо и развернулся, чтобы уйти.

Приглашение на открытие выставки американских художников Новой Англии хотели получить многие. Возможно, это из-за патриотической гордости за свои штаты или потому, что интерес вызывали не столько картины, сколько ожидавшиеся гости. На выставку должны были прибыть экс-президент с женой, бывший губернатор, пытавший возобновить свою политическую карьеру, два бывших баскетболиста из «Селтика» и Джеймс Уайет, единственная все еще действующая знаменитость. Это была первая крупная выставка американских художников из Новой Англии, и проводилась она по инициативе Чонси Итона, директора бостонского Музея изящных искусств. Гвоздем коллекции стали четыре полотна Уинслоу Хомера, экспозиция охватывала творчество американских живописцев, начиная от примитивных портретов Руфуса Хэтауэя до абстрактных полотен американизировавшегося голландца Виллема де Кунинга.

На следующий день после знакомства с Эдвином Ллуэллином на аукционе Кристи Астрид Харальдсен полетела в Бостон, чтобы посетить Музей изящных искусств. Она представилась фоторепортером одной скандинавской газеты, ей выдали пропуск и буклет с информацией о каждом художнике и обо всех ста шестнадцати экспонатах выставки. Астрид и в самом деле была приличным фотографом, поскольку обучалась этому в Высшей школе искусства ремесел в Осло. Были у нее и другие познания. Педер втолковал ей, как важны время и место, расстояния, ступеньки и лифты, расположение телефонов и туалетов, то, как они оборудованы и освещены. «Узнай, куда тебе нужно будет идти и как лучше всего это сделать так, чтобы ты могла действовать в темноте», – говорил он ей. Она снова прошлась от просторного вестибюля до автопортрета Сезанна, снова проверила точное количество ступенек от верха большой лестницы (сорок три) до входа в галерею французских импрессионистов. Автопортрет не убрали и не покрыли стеклом, как обещали. Картина висела, где и раньше, хрупкая и доступная.