Осторожно взяв на руки уснувшего мальчугана, Пащенко пошел с ним к времянке, в которой жили Пикаевы.

Заурбек посидел еще минутку и тоже встал. Саша не возвращался, а это означало, что он не останется ночевать. Так оно и вышло. Пащенко почти выбежал из времянки и устремился к калитке. Но Залина оказалась проворнее: она опередила Сашу и стала перед ним непреодолимой преградой. Заурбек с улыбкой наблюдал эту сцену. Она повторялась всякий раз, когда Саша бывал у них в гостях и уходил домой. Залина, вообще, не очень строго следовала осетинским обычаям, отказываясь от устаревших, обидных для женщины, но один из обычаев — не выпускать гостя из дома с пустыми руками, она выполняла в обязательном порядке, особенно по отношению к Пащенко. Саша не раз жаловался на Залину Заурбеку, а тот усмехался и говорил:

— Так тебе и надо, женился бы, тогда и твоя жена также ловила бы меня.

— Ей-богу, придется, — смущенно бормотал Саша. — Ни к чему это, Залина, на моих друзей в общежитии не напасешься.

— Ничего, на здоровье, пусть едят, — отвечала Залина. — Я буду рада, если им понравится.

Пащенко попрощался и ушел. И сразу же в большом доме открылась дверь и во двор по ступенькам спустилась хозяйка дома — пожилая осетинка очень болезненного вида. У нее было два сына. Один из них погиб под Севастополем, другой, женившись на своей фронтовой подруге, уехал после демобилизации из армии к ней на родину — в Пензу, Батраз — так звали второго сына хозяйки — только недавно уехал к себе домой, в очередной раз потерпев неудачу в уговорах матери переехать жить к нему. Хозяйка, шаркая по каменистому двору галошами, прошла к курятнику, заглянула в него, и, на этом успокоившись, подошла к Заурбеку. Он уже знал, о чем она заведет разговор. Всякий раз, когда ей удавалось застать Заурбека во дворе, она начинала уговаривать его перебраться с семьей в дом. Зачем, говорила она, мне одной такой большой дом? Поселяйтесь и живите вместе со мной сколько хотите.

Заурбек давно согласился бы с хозяйкой, тем более, что и сын просил об этом, но у старухи, кроме сына, было много близких и дальних родственников, которые, быть может, рассчитывали на ее дом, и кто знает, как они поймут переселение квартирантов из времянки к хозяйке. Правда, старуха не брала с Пикаевых ни копейки, но все равно они были квартирантами.

Сегодня Заурбек решил поговорить с хозяйкой откровенно. Он посадил ее за стол под орешиной, налил ей пива, подождал, пока она пригубит его, а потом высказал ей свои опасения.

Хозяйка сначала было обиделась на него, а потом, поразмыслив, признала, что он прав, но сказала, что она переговорит со своими родственниками, и, если они не будут возражать, то Пикаевы переселятся к ней в дом. На том и порешили.

Когда старуха ушла, Заурбек выкатил из сарая старую хозяйскую одноколку, наполненную пахучим сеном, сделал себе постель. Не было для него большего удовольствия, как поспать под открытым небом на свежем душистом сене. Сейчас тем более у него была потребность помыслить в обстановке, где ничего не отвлекало бы от главного. Новое дело все-таки представлялось ему пока довольно туманным. Бесспорным пока оставался только факт побега из заключения Кикнадзе и Маринина. Но получит ли это обстоятельство какое-то продолжение здесь? Если Кикнадзе и Маринин не появятся в Орджоникидзе, то их побегом должны заняться другие и в другом месте. Заурбек подумал так и тут же отбросил такую возможность. Внутренняя убежденность в том, что Кикнадзе прочно связан с городом Орджоникидзе, исключала всякие сомнения. Наверное, Саша тоже сегодня долго не заснет. Завтра каждый из них должен дать свой прогноз возможному развитию событий, начало которым положил побег бандитов.

Кипит, гудит городской толчок. Кажется, и быть не может никакого порядка в его многоликой толпе. Свежему человеку это скопище людей в самом деле может показаться классическим примером полнейшего хаоса движений и звуков. Но если наблюдатель станет частью толпы и внимательно присмотрится к ней, то очень скоро заметит, что вроде бессмысленное перемещение людей здесь имеет четкую направленность. Так случается с человеком, который, приникая к окуляру микроскопа, впервые знакомится с броуновским движением молекул в капле воды. Поначалу кажется, что молекулы мечутся во всех направлениях без всякого толку, но, присмотревшись, наблюдатель обнаружит, что на самом деле каждая молекула имеет свою точку притяжения.

Так и на толчке. Обычно новый покупатель или новый продавец быстро устанавливает, что здесь к чему, и в зависимости от того, какой товар он покупает или предлагает, находит в этом коловращении базарной жизни свое место. Имеешь отношение к обуви — вот тебе обувной ряд, питаешь интерес к верхней одежде, головным уборам, к галантерее, скобяным товарам, книгам, коврам — всему здесь есть свое место.

Завсегдатаи толчка — это так называемые «жучки», которые управляют торговлей «своих людей», организуют им рекламу и, что самое главное, оберегают их от внимания работников БХСС. Последние хорошо знают «жучков» — этих спекулянтов-перекупщиков и другого рода толчковых дельцов, но остаются нейтральными к ним, пока «жучки» не сделают промашку — не обнаружат себя доказательно, как спекулянты или мошенники, и тогда в силу вступает закон.

Обе противоборствующие стороны внимательно следят друг за другом и за толпой, каждая преследуя свой интерес.

В обувном ряду, где, как и везде на толчке, официально разрешалось торговать только подержанным товаром, самой примечательной фигурой был «жучок» по прозвищу Квазимода: лилипут, чуть больше метра ростом, но с довольно широкими плечами, длинными, почти до самых колен руками, с безобразным лошадиным лицом, в котором особенно бросались в глаза огромный рот, похожий на акулью пасть, когда Квазимода распахивал его, рекламируя свой товар, и тяжелый сильно выдающийся вперед подбородок. Голос у Квазимоды был грубый, рот он растворял на всю его ширину, предельно обнажая один к одному ядреные зубы хищника.

Вряд ли великий французский романист Виктор Гюго мог когда-либо предполагать, что имя знаменитого героя из его романа «Собор парижской богоматери» станет кличкой мелкого спекулянта, базарного «жучка» в Осетии. Но тем не менее это было так.

— Подходи народ в мой огород! Кому подержанные сапоги, крепкие туфли! — орал Квазимода, размахивая при этом своими оглоблеподобными при его росте руками.

Грубо сколоченная, кряжистая фигура с крупной головой, длинными руками, кривыми ногами да еще большими не по росту ступнями как-то скрадывала лилипутство Квазимоды, поэтому он производил впечатление просто малорослого человека.

Работники БХСС знали его, как облупленного. Квазимода уже несколько раз сидел за спекуляцию, но, отбыв наказание, возвращался на толчок, в свой обувной ряд, к своим обязанностям «жучка». Конечно, подержанная обувь, разложенная перед ним на грязной тряпке, была только прикрытием. Истинный интерес Квазимода питал к перепродаже новой обуви, а также кож. Взгляд его маленьких, удивительно чистых голубых глаз не отрывался от окружающей толпы, замечая в ней все, что могло представлять для него интерес.

Завсегдатаи толчка, зная свирепый нрав этого урода, предпочитали с ним не связываться.

— Продаю отличные офицерские сапоги! — ревел Квазимода свою рекламу, зорко следя при этом за довольно видным парнем, который растерянно вертелся в толпе, что-то прижимая руками к груди. По всему было видно, что парень на толчке впервые, а наметанный глаз Квазимоды сразу определил в нем клиента своего профиля.

Вот взгляд парня встретился с глазами лилипута, потом упал на товар Квазимоды. Парень рванулся к Квазимоде, как к своему спасителю, и остановился напротив него.

Квазимода замолчал и вопросительно посмотрел на парня. Тот оторвал руки от груди и чуть приоткрыл полы своего пиджака. Глаза Квазимоды хищно блеснули. В одно мгновение определил он ценность предложенного ему товара. Под пиджаком у парня была пара импортных женских туфель на высоких каблуках, совершенно новых и умопомрачительно модных.