— Черт его знает, — проворчал Семен, зябко кутаясь в поднятый воротник шинели, — куда он пошел и с чем придет.

— А придет ли? — быстро спросил Василий, искательно заглядывая в лицо приятеля. — Одному ему легче продержаться. Какие мы ему помощники в этом? — высказал он свое затаенное опасение.

— Не скажи, — не согласился Семен. — Без нас и наших автоматов он в три раза слабее. Ты об этом не кумекаешь?

Василий молча пожал плечами, как бы выражая сомнение в вескости Семенова аргумента, но на душе его стало спокойнее. В самом деле, Павел должен понимать, что втроем им продержаться до исхода событий куда легче, чем в одиночку.

А Павел между тем шел и думал. Зашли они в такие места, куда жители окрестных сел заглядывают только в поисках своего скота, когда он, разбредаясь по лесу, заходил в глухомань. Но зачем знать об этом тем, двоим? Пусть боятся, умирают от страха за свои шкуры, пусть знают, что без него, Павла, они ничто, беспомощные, как слепые щенки.

Как легко попались, дураки, на его крючок. Еще по дороге на новую дислокацию Павел обратил внимание на этих двух бойцов своего отделения. Они держались в сторонке, о чем-то подолгу вполголоса толковали, не вступая в общие разговоры в теплушке. Болваны! Одни только тайные взгляды, полные неприязни, которые бросали они на бойцов, выдавали их с головой. Но чтобы поймать те взгляды, нужно было ожидать их, точно знать, что они будут. А Павел давно уже искал себе сообщников. Окончательно в своем предположении он убедился уже в селении, где полк остановился на отдых. В тот день над селом пролетала фашистская рама, сбросившая на землю тысячи листовок-пропусков. Бумажки эти обещали, что бойцов, которые добровольно сдадутся в плен, ожидают истинная свобода и множество благ.

Бойцы до того презирали эти листовки, что и при острейшем дефиците на бумагу не хотели использовать их по нужде. Но вот Маринин и Долгов… Павел был уверен, что они надежно упрятали в своих вещмешках по такому пропуску.

Он отправил свое отделение в лес на заготовку дров для ротной кухни, а сам остался специально, чтобы заглянуть в вещмешки дружков. Ему очень хотелось поймать их с поличным и так, чтобы они были полностью деморализованы своим разоблачением…

После ужина, в личное время, незаметно от других, он пригласил к себе Маринина и Долгова, зная уже, что они спрятали у себя вражеские листовки, и приказал им вывернуть наизнанку вещмешки. И здесь произошло непредвиденное: Василий шагнул к выходу из сержантского закутка.

— Это не моя листовка, — с порога заявил Маринин. — Вы сами подложили ее в мой вещмешок.

Семен оторопело застыл, обернувшись к приятелю. Сержант неслышно шагнул к Маринину, схватил его за грудки. Маринин тут же ойкнул и повалился на пол.

— Может, ты тоже хочешь сказать, что это я положил в твой вещмешок листовку? — свистящим шепотом спросил у Долгова сержант.

— Не-е-ет! — едва разлепил побледневшие губы Семен. — Я нашел… Он медленно пятился от неотвратимо надвигавшегося на него сержанта, каждая черточка лица которого выражала беспощадность. Но вот Семен уперся спиной в неровную стену, сложенную из дикого камня. Закуток сержанта находился рядом с зимним хлевом и, по всей видимости, служил хозяевам кладовкой. Об этом говорила сложенная здесь домашняя утварь.

Сержант вернулся к Василию. Тот уже пришел в себя и медленно поднимался с пола. В глубине души Павел был доволен неожиданным ходом Маринина. Василий, в общем-то, точно угадал ситуацию и вышел бы из игры без потерь, если бы не Семен.

— Ты мне нравишься, — поощрительно улыбнулся Василию сержант. — Извини, кацо, за грубость, ты слишком нахальный, и тебя надо было проучить. Что будем делать? Этим вопросом Павел продолжил свою игру. Он был рад, что не ошибся и обрел в Маринине и Долгове сообщников, но открываться им сразу не собирался. В то же время надо было как-то дать им понять, что он не горит желанием докладывать о них по команде.

— Молодые вы, совсем глупые, — раздумчиво обронил сержант. — Жалко мне вас. Договоримся так, — остро глянул он в лицо Маринина. — Я здесь ничего не слышал и не видел. После отбоя забирайте свои вещмешки, а там думайте. Можете сами признаться политруку, если… — Сержант оборвал себя на полуфразе и отвернулся от Долгова и Маринина. Те переглянулись, Василий едва приметно усмехнулся. Похоже, он понял тайный намек сержанта..

Конечно, никто из них к политруку не пошел. Когда Павел убедился, что они держат тайну, решил дезертировать вместе с ними. У сержанта тоже была припрятана такая же листовка, но только не в вещмешке.

Не первый раз он хранил у себя фашистскую бумажку, рассчитывая перейти к врагу. Но на передовой, где тебя видят сколько глаз, уйти на другую сторону очень трудно да и при переходе могут запросто убить и те, и другие. Он еще не знал, кого называть своими. Его часть, ни разу не попадала в окружение, на что он надеялся. Их стрелковый полк сражался отважно, отступая от самой западной границы до Ростова. Здесь от полка осталось чуть больше батальона. Павлу пришлось драться вместе со всеми не на живот, а на смерть, иначе им бы не уцелеть, а в одном из боев взять даже на себя командование взводом после того, как убило лейтенанта — командира взвода. Это не осталось незамеченным. Павлу сразу присвоили сержантское звание и назначили его командиром отделения. «Так дойду и до офицера-орденоносца», — иронизировал он над самим собой. Павел уже решился уходить к врагам с передовой, но, когда узнал, что полк отправляют в тыл под Орджоникидзе на переформирование, изменил планы. Оказавшись вблизи гор, Павел понял, что наконец-то может улизнуть. Прячась в горных лесах, он спокойно дождется прихода гитлеровцев. В том, что они возьмут Орджоникидзе и прорвутся в Закавказье по Военно-Грузинской дороге, Павел не сомневался. А тут еще подворачивались и компаньоны. Никогда не простил бы он себе, упусти такой шанс…

Павел настороженно застыл на полушаге и тут же юркнул за ствол столетнего граба. Его испугал все явственнее доносившийся справа треск: кто-то пер по лесу напролом. Выяснилось — это продирался крупный дикий кабан с пятнистой шкурой. Павел непроизвольно вскинул автомат, но в самое последнее мгновение, когда палец уже готов был спустить крючок, опомнился. Чуть было не сработал в нем охотничий рефлекс.

Кабан круто свернул налево и побежал в сторону, откуда пришел Павел. «Как бы мои дружки не подняли со страху стрельбу», — подумал он, провожая зверя взглядом. Но кабан снова изменил направление, и кавказец успокоился.

Через несколько минут беглец подошел к широкой полосе густого кустарника, отделявшего подножье горы от леса. Постоял, чутко прислушиваясь к лесным звукам. Никакой опасности. Взгляд человека что-то искал на горе. Местность была совершенно дикой. Ни один штрих, ни один звук не говорил о том, что где-то рядом другой мир, истерзанный и израненный войной, пропитанный человеческим горем и болью. Павел ощутил себя частицей этой дикой природы, ничего не знавшей о войне, и ему вдруг стало свободно.

Подойдя вплотную к кустарникам, он инстинктивно насторожился. Даже здесь, в таком диком месте, нельзя расслабляться. Он устремил взгляд туда, где находилась пещера. В нее можно было пробраться только ползком между зарослями, и Павел знал эту дорогу. Придется на время уподобиться ящерице.

Полз он по крутому склону вверх, останавливался и отдыхал через каждые две минуты. Давний опыт не обманул: заросли скрывали вход в пещеру. Он вполз в нее в том месте, где и ожидал, вскочил на ноги, легко шагнул в темную глубину пещеры и… остановился. Что-то насторожило его, хотя вокруг не раздалось ни одного нового звука. Он взял автомат наизготовку. Потянувшись всем телом вперед, принюхался, как зверь, и, как у зверя, нервно шевельнулась тонкая полоска его усиков. Глаза вглядывались в пещерную темень, нос трепетно ловил запахи. Пахло сыростью, плесенью, мокрым камнем, но вот он уловил среди знакомых запахов какой-то неопределенный. Павел напряженно продолжал вглядываться в темноту, будто мысленно выворачивая пещеру наизнанку, чтобы окончательно убедиться в полной своей безопасности. Однако смутное беспокойство все еще не отпускало его. Сержант старался прогнать его разумной мыслью, пришедшей как бы в ответ на предостережение слепого инстинкта: его поведение естественно, он не может не опасаться любого своего шага, даже когда уверен, что ничего ему не грозит.