– Звучит здорово, – одобрила Соня. – С Кэнди поедешь?

– Нет, с тобой. Билеты уже купила. В Гранаду, туда и обратно. Обошлись по сорок фунтов. Дело сделано. А еще записала нас там на уроки танцев.

Соня живо представила себе, как будет протестовать Джеймс, но о том, чтобы отказать Мэгги, и речи идти не могло. Уж она-то знала, как нетерпима подруга к проявлениям малодушия. Мэгги – натура вольная, ей никогда не понять, как можно пожертвовать свободой приходить и уходить, когда захочешь. Но прежде всего Соне самой не хотелось отказываться. Танцы как будто стали для нее движущей силой, и она не могла больше без них, без ощущения свободы, которое они ей дарили.

– Потрясающе! – воскликнула она. – Когда едем?

До поездки оставалось три недели, Мэгги специально подгадала ее к своему дню рождения.

Как и ожидалось, Джеймс отнесся ко всей их затее с прохладцей. Он и так не одобрял пробудившийся интерес своей супруги к танцам, поэтому новость о поездке подруг в Гранаду встретил явным неприятием.

– Девичник задумали, – с пренебрежением заметил он. – Не староваты ли вы для таких развлечений?

– Просто свадьбы в жизни Мэгги так и не случилось, вот, наверное, она и решила себе на круглую дату праздник устроить.

– Мэгги… – процедил Джеймс. Своего презрительного отношения к подруге жены он, как обычно, не скрывал. – Что ж она замуж-то так и не вышла? Как все нормальные женщины?

Он понимал отношения Сони с ее университетскими приятельницами, коллегами и соседями по улице, но вот с Мэгги дело обстояло иначе. Мало того что ее с его женой связывало общее школьное прошлое, давнее и туманное, Мэгги еще и не вписывалась в привычные ему рамки, и оттого он никак не мог взять себе в толк, почему Соня с ней общается.

Вдалеке от мужа, под сочувственным взглядом Девы Марии с дешевой репродукции в столовой гостиницы «Санта-Ана» Соня вдруг поняла: ей все равно, что думает Джеймс о ее чуждой условностям подруге.

В дверях появилась заспанная Мэгги:

– Привет! Прости, что так долго. Кофе выпить успею?

– Нет, если мы не хотим опоздать к началу занятия. Нам уже пора, – наставительно проговорила Соня, желая на корню пресечь любые возражения Мэгги. Днем Соня чувствовала себя главной, но знала, что вечером они с Мэгги поменяются ролями.

Они вышли на улицу и оторопели: воздух оказался студеным. Людей было мало: горстка пенсионеров выгуливала на поводке собачонок, большая часть горожан скрывалась в мелких заведениях. Почти все витрины были еще закрыты рольставнями; признаки жизни подавали только булочные и кафе, распространяя вокруг соблазнительный аромат сладкой выпечки и чуррос[9]. Во многих из них уже стояла густая дымка из паров кофемашин и сигаретного чада. Где-то через час город стряхнет с себя остатки сна, а пока его узкие улочки были в почти полном распоряжении таких ранних пташек, как Соня и Мэгги.

Соня не отрывала глаз от карты: следуя ее указаниям, она вела их вихляющими улочками и проулками в нужном направлении. На каждом шагу им встречались керамические таблички с выведенными синим надписями, названия улиц – Эскуэлас, Мирасоль, Хардинес – ласкали слух, приближая подруг к цели. Шлепая по лужам, они пересекли площадь, недавно вымытую из шланга. Позади остался дивный цветочный киоск, расположившийся между двумя кафе; полураскрывшиеся бутоны, крупные и душистые, словно светились изнутри. Гладкие мраморные плиты пружинили под ногами, и пятнадцать минут прогулки показались пятью.

– Пришли, – торжественно провозгласила Соня, складывая карту и убирая ее в карман. – Ла Сапата. Мы на месте.

Здание выглядело жалко. Стены фасада были покрыты плотным многолетним слоем афишек. Налепленные друг на друга поверх кирпичной кладки, они рекламировали вечера фламенко, танго, румбы и сальсы, проходящие по всему городу. Складывалось ощущение, что все телефонные будки, фонарные столбы и автобусные остановки в городе используются по одному и тому же назначению – для извещения прохожих о ближайших эспектакулос, причем представление еще не состоялось, а его афишу уже заклеивали другой. Коллаж выходил несколько сумбурным, зато наглядно отражал дух города, который не мог существовать без танцев и музыки.

Внутри здание выглядело столь же неряшливо, как и снаружи. В Ла Сапата не было ничего помпезного. Здесь не давали представлений, а упражнялись и репетировали.

Из узкого вестибюля вело четыре двери. Две были открыты, две – затворены. Из-за одной из запертых доносился громовой топот. Стадо быков, несущееся по улице, и то не подняло бы столько шума. Внезапно топот прекратился, и зазвучали ритмичные хлопки, похожие на стук капель дождя после грозы.

Мимо подруг торопливо прошла какая-то женщина, с уверенным видом направившись вглубь темного коридора. Процокали по каменному полу стальные набойки на каблуках и мысках туфель, открылась и тут же закрылась, отсекая громкую музыку, дверь.

Подруги не знали испанского и слегка растерялись. Они немного подождали, разглядывая заключенные в рамочки афиши представлений, состоявшихся десятки лет назад. Наконец Мэгги обратилась к худой, точно обтянутый кожей скелет, усталого вида женщине лет пятидесяти, которая, похоже, заправляла там всем из своей темной каморки в вестибюле.

– Сальса? – с надеждой спросила Мэгги.

Небрежным кивком женщина дала понять, что они привлекли ее внимание.

– Фелипе и Корасон – айи[10], – выразительно указала она на одну из открытых дверей.

В танцевальном классе они оказались первыми. Подруги сложили свои вещи в углу и переобулись.

– Интересно, большая будет группа? – размышляла Мэгги, застегивая пряжки. Вопрос был риторическим.

Одну стену зала занимало зеркало, вдоль другой тянулся деревянный брус. Безликое помещение. Высокие окна, смотревшие на узкую улочку. Даже не будь их стекла такими мутными от грязи, солнечного света в комнате все равно было бы маловато. От темного деревянного пола, гладкого от многолетнего износа, исходил резкий запах полироли.

Соне нравился слегка отдававший затхлостью дух старого и часто используемого помещения, которым веяло от стен комнаты; и то, как трещины между половиц забились пылью, грязью и воском. Она обратила внимание на скопившиеся между секциями древних радиаторов пушистые залежи, заметила серебряные нити паутины, колышущиеся под потолком. Каждый слой пыли знаменовал очередные десять лет истории этого места.

В класс зашло с полдюжины человек – студенты из Норвегии, в основном девушки, изучавшие в университете испановедение. Потом к ним присоединилось несколько молодых человек лет двадцати с небольшим, все местные.

– Это, должно быть, так называемые партнеры по найму, – шепотом пояснила Мэгги. – В буклете говорится, они набирают их, чтобы никто не остался без пары.

Наконец появились преподаватели. У Фелипе и Корасон были черные, как вороново крыло, волосы и подтянутые молодые тела, и только сморщенная, огрубевшая от солнца и ветра кожа выдавала их истинный возраст: им было далеко за шестьдесят. Худощавое лицо Корасон пересекали глубокие, похожие на продольные борозды морщины; их прочертило не столько время, сколько выразительная мимика и бесхитростная любовь к драматизму. Всякий раз, когда она улыбалась, смеялась или гримасничала, это оставляло след на ее лице. Оба супруга были в черном, что на фоне белых стен только подчеркивало их стройность и мгновенно приковывало к ним внимание.

Наша группа из двенадцати человек рассредоточилась по залу и выстроилась в линию лицом к преподавателям.

– Хола![11] – дружно поздоровались супруги, широко улыбаясь замершим в ожидании ученикам.

– Хола! – хором отозвался класс, точно примерные шестилетки.

Фелипе принес проигрыватель компакт-дисков, поставил его прямо на пол, нажал на кнопку воспроизведения, и пространство тут же преобразилось. Радостные трубные звуки вступления прорезали воздух. Класс непроизвольно повторял движения за Корасон. Она не сказала ни слова, и так всем было понятно, что от них требовалось. Пока ученики потихоньку разогревались – вертели запястьями и лодыжками, перекатывались с пятки на носок, вытягивали шеи, разминали плечи, вращали бедрами, – они не сводили глаз со своих преподавателей, восхищенно разглядывая их стройные и гибкие тела.