Словно соревнуясь с Корасон, он выполнил гораздо более сложную последовательность шагов, раз за разом каким-то чудом возвращаясь на одно и то же место; их топот заглушал музыку. Необыкновенная страстность исполнения бралась, кажется, из воздуха.

Фелипе застыл в финальной позе: глаза обращены к потолку, одна рука убрана за спину, другая лежит на груди – воплощение самой надменности. Откуда-то сзади донеслось тихое «Оле!». Это была Корасон; даже ее тронуло исполнение мужа, его полное погружение в танец. Воцарилась тишина.

Спустя пару секунд ее, разразившись восторженными аплодисментами, нарушила Мэгги. Захлопали, правда с меньшим энтузиазмом, и остальные ученики.

Фелипе расплылся в улыбке, от надменности не осталось и следа. Корасон вышла вперед и, сверкнув пожелтевшими зубами, задала группе непростой вопрос:

– Фламенко? Завтра? Хотите?

Несколько норвежек, немного смущенных столь откровенным проявлением эмоций, начали переговариваться; «партнеры по найму» между тем поглядывали на часы: не скоро ли закончится оплаченное время? Переработка в их планы не входила.

– Да, – отозвалась Мэгги. – Я хочу.

Соне было не по себе. Уж слишком разительно фламенко отличается от сальсы. От всего того, что она увидела за последние двенадцать часов. Танец – душевное переживание. Ну а беззаботная сальса являлась отличным способом спрятаться от сильных эмоций, к тому же именно ей они и приехали учиться.

Все остальные ученики уже разошлись, и Соне нужно было на воздух.

– Адьос![14] – попрощалась Корасон, собиравшая свою сумку. – Аста луэго![15]

Наступил час пополудни. Танцевальная студия располагалась в районе не сказать чтобы фешенебельном, и непримечательный переулок, где оказались подруги, мало чем мог похвастать, разве что складом автозапчастей да мастерской по изготовлению ключей. Дойдя до конца тенистой улочки и свернув на главную дорогу, они разом попали в совершенно иную атмосферу: глаза ослепило ярким солнцем, а по ушам ударила безумная какофония автомобильных гудков – время было обеденное, и на улице образовалась мертвая пробка.

Бары и кафе были сейчас под завязку забиты строителями, студентами и прочим народом, живущим слишком далеко от города, чтобы проводить сиесту дома. Все другие заведения: овощные лавки, магазинчики канцелярских принадлежностей и целая россыпь парикмахерских – после нескольких часов работы снова были наглухо закрыты, как и утром, когда мимо них проходили Соня с Мэгги. Теперь металлические роллеты поднимутся не раньше начала пятого.

– Давай зайдем сюда, – предложила Мэгги, сделав вторую попытку найти место, чтобы перекусить.

В «Ла Кастилье» стояли длинная барная стойка из нержавеющей стали и несколько столиков, расположенных вдоль противоположной стены. Заняты были все, кроме одного. Две подруги-англичанки быстро зашли внутрь.

Витавшие здесь насыщенные запахи, смешиваясь, создавали характерный для испанских кафе букет: пиво, хамон, лежалый пепел, кисловатый душок козьего сыра, едва заметный – анчоусов и перебивающий их все аромат крепкого свежесмолотого кофе. Вдоль бара рядком сидели работяги в одинаковых синих комбинезонах, безразличные ко всему, кроме стоявших перед ними тарелок. Все, чего они сейчас хотели, – набить животы. Слаженным движением, почти как один, мужчины отложили вилки и неловкими руками потянулись к карманам за крепким табаком; когда закурили, над их головами расползлось похожее на ядерный гриб облако дыма. Владелец заведения тем временем выставил на стойку шеренгу чашек с кафе соло. Для всех участников действа это был ежедневный ритуал.

Лишь сейчас хозяин бара перевел свое внимание на новых посетительниц.

– Сеньоры, – произнес он, подходя к их столику.

Сориентировавшись по меню, висевшему на доске за стойкой, подруги заказали громадные хрустящие бокадильос[16] с сардинами. Соня наблюдала за тем, как хозяин бара готовит их заказ. Одной рукой он ловко орудовал ножом, в другой сжимал сигарету. Действуя под ее восхищенным взглядом как заправский жонглер, он зачерпнул из миски давленые помидоры и выложил их, приминая, на куски хлеба, потом выудил сардины из жестяной бадьи, не забывая при этом то и дело затягиваться своей «Короной». Пусть процесс готовки и выглядел немного нетрадиционно, конечный результат только порадовал.

– Что думаешь об уроке? – поинтересовалась Соня, уминая свой бутерброд.

– Преподаватели просто замечательные, – ответила Мэгги. – Мне очень понравились.

– Так и заражают своим жизнелюбием, согласна? – добавила Соня.

Ей пришлось повысить голос, потому что из «однорукого бандита», стоявшего рядом с их столиком, со звоном посыпались монеты. Они слушали нескончаемое треньканье игрового автомата с той самой секунды, как только зашли в бар, и сейчас один из посетителей кафе радостно ссыпал себе в карман пригоршню монет. На выход он направился, что-то насвистывая.

Подруги ели жадно. На их глазах ушли работяги, оставив после себя густое облако дыма и десятки крошечных смятых салфеток на полу, небрежно припорошивших его бумажными снежинками.

– Как думаешь, что бы обо всем этом сказал Джеймс? – спросила Мэгги.

– О чем? О баре? – уточнила Соня. – Слишком грязно. Слишком простецко.

– Я танцы имела в виду.

– Сама знаешь что. Что все это потакание собственным прихотям и полная ерунда, – ответила Соня.

– Не представляю, как ты его вообще терпишь!

Мэгги никогда не ходила вокруг да около. Открытая неприязнь подруги к Джеймсу чуть не вынудила Соню встать на его защиту, но сегодня ей совсем не хотелось думать о муже, и она быстро перевела тему разговора:

– А вот мой отец, наоборот, обожал танцевать. Я только пару недель как узнала.

– Правда? А я не помню, чтобы он занимался танцами, когда мы были детьми.

– Так к тому времени он уже их забросил, из-за маминой болезни.

– Ах, ну да, конечно, – немного смутилась Мэгги. – Я и забыла.

– Когда я была у него в последний раз, – продолжила Соня, – он так обрадовался, что я начала ходить на уроки сальсы, что меня почти перестало задевать скептичное отношение Джеймса.

Обычно Соня навещала своего пожилого уже отца в те дни, которые Джеймс посвящал гольфу. Такой расклад казался удачным, так как общих тем у двух этих мужчин почти не было. В отличие от родителей Джеймса, визит к которым предполагал трехчасовую поездку за пределы Лондона, зеленые резиновые сапоги, а иногда и вечерний наряд в дорожной сумке и обязательную ночевку, отец Сони жил в Кройдоне – столичном пригороде, расположенном в каком-то получасе езды.

Соню всегда жгло чувство вины, когда она нажимала на дверной звонок у входа, один из двадцати имевшихся у его безликого дома постройки пятидесятых годов. Ей казалось, что с каждым разом времени между тем, как сработает зуммер и откроется входная дверь, впускавшая гостей в голый бледно-зеленый коридор общего пользования, проходит все больше. Затем ей предстоял подъем по пропахшей хлоркой лестнице на третий этаж, где в дверях квартиры уже стоял Джек Хейнс, готовый ко встрече со своей единственной дочерью.

Соне вспомнилась последняя поездка и то, как круглое лицо ее семидесятивосьмилетнего отца сморщилось в улыбке, едва он ее увидел. Она обняла его грузное тело и поцеловала в усыпанную старческими пятнами макушку – осторожно, так чтобы не задеть редкие, тщательно зачесанные назад серебристые пряди.

– Соня! – тепло поприветствовал он ее. – Как замечательно, что ты приехала.

– Привет, пап, – сказала она и обняла его покрепче.

На низком столике в гостиной уже были выставлены поднос с чашками и блюдцами, кувшин с молоком и тарелочка с печеньем к чаю. Джек настоял, чтобы Соня присела, а сам пошел на кухню за заварочным чайником, который громко позвякивал, пока он нес его в комнату и опускал на столик. Из носика прямо на ковер выплеснулась блеклая жидкость, но она знала, что помощь лучше не предлагать. Подобные ритуалы сохраняли пожилому уже мужчине чувство собственного достоинства.