– Прекрасно, – слабым голосом проговорила я, все еще с трудом представляя себе собственную мать, разливающую пиво.

Да знала ли я ее когда-нибудь? Я смотрела на загорелую незнакомку, сидевшую в гостиной со своим возлюбленным. Она выглядела моложе и стройнее, чем я ее помнила. Куда делся ее артрит? Что стало с головными болями, с колотьем в груди, с болезненным состоянием кожи и несчастным мочевым пузырем? Как Тед справляется с ее бессонницей? С ее причудами в еде? С ее аллергиями, меняющимися в зависимости от сезона, и настроением, которое колеблется даже сильнее, чем погода? Он не выглядел усталым и измученным. Он смотрел на нее с обожанием, которое я раньше видела только в глазах нашего старого спаниеля.

Всему этому находилось только одно возможное объяснение. Любовь. Любовь приручила ее. Любовь превратила мою мать из жуткой старой карги в милое и симпатичное существо. Умри от зависти, Виктория! И автор труда «Никому на свете не нужны мужчины» пусть умрет вместе с тобой. Вот живое и дышащее доказательство вашей ошибки!

Мама с удовольствием съела курицу карри с луком бхаджи и острым рисом, ни разу не пожаловавшись на пищеварение или на что-нибудь другое, и мы говорили о Майорке, о британских барах, о законах и о том, как их соблюдать. Тед ожил и раскрылся: он рассказал о том, как много лет содержал паб «Белый олень» в Тоттенхэме, о людях, которых он там встречал, о вещах, которым научился, и о состоянии, которое сколотил. Без малейшей неловкости или стеснения он рассказал нам, как они познакомились с моей матерью и полюбили друг друга, и теперь он готов на что угодно – даже спуститься в ад, лишь бы ни один волосок не упал с ее головы. Люси и Нейл смотрели друг на друга влажными глазами, и даже Виктория проглотила очередную саркастическую реплику и молча глядела на свой бокал с вином. Вино, без сомнения, способствовало всеобщему умиротворению, потому что вино вообще всегда к месту.

Когда прибыло такси, чтобы отвезти их в мамину квартиру на несколько ночей («Сначала мы упакуем все мои вещи, а потом переедем к Теду»), я обняла мать и сказала несколько очень эмоциональных слов, которых, возможно, никогда не говорила раньше, и все это благодаря речи Теда, а может быть, благодаря изменениям в мамином поведении.

– Довольно странно, – призналась я Виктории, когда мы счищали с тарелок остатки карри и складывали их в посудомоечную машину, – когда собственная мать внезапно начинает нравиться тебе, только когда доживаешь до пятидесяти и как раз незадолго до того, как она навсегда уедет из страны.

И Виктория крепко обняла меня и сказала, как ей повезло, что уж ее-то мать всегда ей нравилась и не придется ждать до пятидесяти. И я засмеялась и ответила, что она, должно быть, напилась до безобразия, но все-таки немного всплакнула, когда укладывалась в постель, и прошептала одну из коротких молитв, которые все мы возносим время от времени. Я поблагодарила Бога за то, что он подарил мне двух прекрасных дочерей – одна из которых потихоньку трезвеет, посапывая перед телевизором, а другая спит со своим новым возлюбленным (и надеюсь, с надежной контрацепцией) в соседней комнате. Я закрыла голову подушкой и заснула, думая о Джеймсе.

– Нет, – сказала я Бев по телефону на следующий день, – я вообще не думаю о Джеймсе. А что?

Я позвонила, чтобы рассказать ей о маме, успокоить по поводу Теда и их общих шансов на дальнейшее счастье, но сестрица явно собиралась обсуждать меня.

– А как насчет других мужчин? Появились на сцене? – спросила она как бы ненароком.

– Нет. Нет, если не считать Сопливого Саймона, самого мерзкого куска мяса вне скотобойни, который проторчал у меня на кухне весь вечер вторника, пытаясь убедить меня не подавать на компанию в суд за то, что у меня из-за них стресс.

– Ух ты! Какая отличная идея! А ты собираешься судиться с ними?

– Упаси Господь! У меня и без того достаточно поводов для волнений, правда? Но он ушел от меня, поджав хвост, клятвенно обещая, что будет относиться ко мне совсем по-другому, когда я вернусь на работу.

– Это здорово.

– Да. И мне стало гораздо лучше. Из-за этого, из-за мамы и из-за бега.

– А ты начала бегать?

– Я просто отлично бегаю! В следующий раз, когда мы увидимся, я буду стройной, спортивной и энергичной.

– Только не перестарайся, девочка. Я мечтаю увидеть тебя снова счастливой, разумной и в компании какого-нибудь сексуального мужчины.

– Мне казалось, ты хотела видеть меня разумной? – засмеялась я.

– А что, ты избегаешь мужчин? После Джеймса твоя жизнь закончилась?

Какое восхитительное окончание!

– Нет… хотя в том, что говорят Виктория и ее книга, тоже есть определенное зерно истины. Моя проблема не в том, что я отказываю мужчинам, а в том, что я не могу их найти. Если, конечно, допустить, что они меня интересуют, – поспешно добавила я.

– Стало быть, Пол уже не в счет?

Бабах! Когда удается двадцать четыре часа не думать о ком-то, и вдруг слышишь его имя, стены опять обрушиваются.

– У Пола есть Линнетт, – сухо напомнила я. – И он считает меня отравительницей.

– Но ты не теряешь надежду, не так ли?

Очень смешно. Насколько я помню, сестра сказала то же самое и с тем же сарказмом, когда меня выгнали из школьной сборной по плаванию.

И с той же точностью оценила ситуацию.

Я знала, что мне нужно принять решение по поводу машины, но как? Где взять деньги на ремонт, а если я все же не найду их, то как обойдусь без машины, когда вернусь на работу? До Лондона на автобусе с двумя пересадками, а потом на метро – и все ради удовольствия поработать на Сопливого Саймона! Или с одной пересадкой на метро, потом на автобусе и потом минут десять пешком, если выбрать другой путь. Я не могу позволить себе терять столько времени. Я буду опаздывать каждое утро и действительно дам Саймону повод уволить меня. Преподнесу ему этот повод на блюдечке с голубой каемочкой, вне зависимости от стресса, есть он у меня или нет.

Я пробежала мимо гаража, где чахла проклятая машина, и скорчила ей несколько рож, пока она не видела. Дрянь такая! Я любила ее, заботилась о ней, мыла раз в несколько месяцев, покупала неэтилированный бензин и даже вешала на ветровое стекло маленькие штучки, которые пахнут сосной. И вот как она мне отплатила! Сидит там и дуется, и ей даже не стыдно, что она не прошла тест, позорно не прошла, недобрала целых триста пятьдесят баллов, то есть фунтов. Она даже не попыталась напрячься на экзамене, как это сделала Люси!

– Ты пожалеешь об этом, – сказала я машине, когда пробегала мимо нее во второй раз. Теперь я уже настолько окрепла, что могла пробежать два круга и остаться в живых. – Тебя продадут какому-нибудь маньяку-автогонщику, который будет ездить на тебе по новостройкам со скоростью шестьдесят миль в час на двух колесах. Или торговцу подержанными автомобилями! – Мне показалось, что при этих словах машина вздрогнула, но, возможно, это была игра света или капли пота, попавшие мне в глаза. – Торговцу подержанными автомобилями, который разберет тебя на части еще живую и продаст твои внутренние органы для пересадки! И поделом тебе!

Честно говоря, сказав это, я пожалела о своих словах и о своей жестокости. Машина никогда мне этого не простит, и если мне удастся получить ее обратно, она начнет глохнуть на горках, давать задний ход в пробках, ломаться холодным зимним утром, если не залить в нее антифриз, и…

Я сделала третий круг, который чуть не убил меня. Ноги так не болели с тех пор, как я (в первый и последний раз в жизни) попробовала прокатиться на лошади; и пробегая мимо гаража в третий раз, я ласково улыбнулась машине, пожелала ей удачи и убедила ее, что скоро заберу ее из этого чистилища или продам хорошему, доброму, заботливому викарию на пенсии, который будет полировать ее каждую неделю и никогда не станет превышать скорость и бранить ее, если она потеряет бампер.

Представьте себе эту картину, если хотите: я бегу очень медленно, еле поднимая ноги, – футболка прилипла к телу, пот течет по шее, – и, тяжело дыша, беседую с машиной, стоящей во дворе гаража. В этот момент на малой скорости меня обгоняет сверкающий серебряный БМВ, из полуоткрытого окна высовывается водитель и улыбается, глядя на меня из-под темных очков.