– Простите. Заходите. – Я в панике металась по прихожей, стараясь не уронить полотенце. – Вы не будете возражать, если я… – Я сделала жест в сторону своей спальни.

– Конечно. Пожалуйста. Прошу прощения, если я чему-то помешал.

– Нет. То есть это не имеет значения. Я… вернусь через минуту. Садитесь. Выпейте что-нибудь.

Бормоча как идиотка, я побежала вверх по лестнице, с ужасом понимая, что мне не следовало предлагать ему напитки Беверли, особенно учитывая, что я ее ненавижу, сейчас соберу вещи и уеду.

Или нет?

За те три или четыре минуты, которые потребовались мне, чтобы натянуть футболку и джинсы и начать швырять вещи в чемодан, я немного успокоилась и обдумала несколько пунктов:

1. В духовке жарились цыплята по-егерски, мое любимое блюдо.

2. Нет никакого удовольствия в поездке в Лондон на машине, особенно в темноте.

3. Я велела Виктории не волноваться.

Третье соображение было самым важным из всех важных соображений. «Не волнуйся», – сказала я Виктории. Так всегда говорят матери, хотя в особом разделе моего мозга волнения уже сидели друг у друга на голове. Добро пожаловать в мой мозг, новое волнение, волнение из-за мамы, остающейся на Майорке. Оставь Викторию в покое, пусть себе живет своей жизнью, в которой главная забота – как удержать Даррена, сидя за рулем старой железной развалины. Оставь в покое мою девочку, иди сюда и мучай меня. У меня и так стресс, так что мне уже все равно!

И потом, если я унесусь из Корнуолла, как летучая мышь из адского пламени, насмерть поругавшись с Бев всего через полтора дня после приезда, как это будет выглядеть с точки зрения Виктории и Люси? Плохо будет выглядеть: я только что обещала все уладить, и вот что натворила.

К тому же цыплята по-егерски.

К тому же должен ведь Джеймс хоть раз увидеть меня в одежде.

Я быстро сняла джинсы и футболку, натянула черное платье и отправилась прямиком на кухню. Где меня встретили волшебный аромат цыплят и холодная враждебность сестры с коротким «нет, спасибо» в ответ на предложение помочь.

Я заняла место за столом и сама познакомилась с собравшимися. Джейн, коллега Бев из колледжа, очевидно, была поражена тем, что увидела меня во плоти. Я ничем не могла это объяснить, разве что предположить, что она давным-давно хранила на груди мою фотографию, на которой я выглядела совсем иначе, но мне показалось, что, пока мы ждали Беверли, прошла целая вечность, в течение которой я отвечала улыбками на девическую болтовню Джейн и думала, не лесбиянка ли она. Среди других гостей был взрослый ученик Бев по имени Майкл, который не мог говорить ни о чем, кроме влияния сексуальной и социальной окружающей среды на поэтов-метафизиков. А еще немолодой битник по имени Бо, бородатый и очень занудный тип, которого на самом деле звали Найджел или Брайан. Он называл всех «мужиками» и все время говорил, что хорошо бы забить по косячку после ужина, но слишком быстро напился и уже не смог ничего забить. А еще был Джеймс.

Во время коктейля с креветками он заговорил со мной, и голос его источал сексуальные флюиды, пока он рассказывал о жизни в Ньюквэе, о разводах, о работе в сфере менеджмента и об отпусках в Южной Африке, а также расспрашивал меня о жизни в Лондоне с двумя дочерьми, и о работе в страховой фирме, и о выходных у Беверли в Ньюквэе. Таким образом мы составили определенное представление друг о друге, за исключением:

1. того факта, что я не в отпуске, а притворяюсь больной;

2. предположения, что я страдаю от стресса, психоза и кучи других психологических проблем, связанных с приближением моего пятидесятилетия;

3. муж ушел от меня к гнусной шлюхе;

4. сексуальная тачка, стоящая у дома, принадлежит не мне, а моей двадцатиоднолетней дочери;

5. мы с сестрой не разговариваем не потому, что мы такие прекрасные хозяйки и предпочитаем развлекать гостей, а потому, что, как выяснилось, давно и глубоко ненавидим друг друга.

Как вы понимаете, это нельзя считать ложью, мы просто избегали сложных тем. Ложь возникла, когда вино окончательно вскружило мне голову и Джеймс начал поглядывать на меня через стол, а его взгляды проникали мне в самую душу. Встречали такие взгляды? У меня была знакомая собака, спаниель, которая отлично умела смотреть таким образом. Правда, когда на меня, слегка виляя хвостом, смотрел спаниель, это действовало не так возбуждающе, как взгляды Джеймса. От спаниеля у меня не дрожали ноги, не колотилось сердце, и я не роняла нож и вилку прямо на цыплят по-егерски.

– По-моему, ты слишком молода, чтобы иметь двух взрослых дочерей, – сказал он, лаская меня голосом.

– Мне тридцать девять, – мило хихикнула я.

Ну, честно говоря, это вовсе не было мило. Скорее, это звучало как пьяное кудахтанье, но почему бы не попробовать. Почему бы не солгать. Я бросила осторожный взгляд на Беверли, чтобы убедиться, что она не слушает нас и не закричит: «Ха! Ты только послушай ее, вот дурочка, ей скоро пятьдесят. Как будто ты сам не догадаешься…» – но она с головой ушла в дискуссию с Майклом об использовании Джоном Донном сексуального воображения в религиозной поэзии. Я ждала, что Джеймс улыбнется мне спокойной, понимающей улыбкой, которая должна означать: «Конечно, мы оба знаем, что если тебе тридцать девять, то я – царица Савская, но обсуждать это незачем». Но он ничего подобного не сделал. Он потянулся через стол, взял меня за руку и очень нежно сжал мои пальцы.

– Ты выглядишь гораздо моложе, – сказал он.

Главное, не забывайте, что я вела монашеский образ жизни с тех пор, как рассталась с Полом, а Джеймс был самым красивым мужчиной из всех, виденных мною в жизни. Если бы не это, я, конечно, откинула бы голову назад, засмеялась и велела ему отстать.

– Спасибо. – Я нежно улыбнулась в ответ.

Во время десерта, который я почти не в состоянии была есть, последовали горящие взгляды и прикосновения ног под столом. Кофе стыл в чашках, пока мы держались за руки и смотрели друг другу в глаза. Бренди застывал на губах. Что произошло? Всего за несколько часов я превратилась из монахини в нимфоманку. Примерно в половине второго, когда Майкл удалился работать над своим тезисом, Бо заснул на диване, а Джейн и Бев ушли на кухню, чтобы сварить еще кофе, для чего им потребовались целая вечность и масса хихиканья, Джеймс наклонился ко мне настолько близко, насколько позволяли ручки наших кресел, и сказал:

– Я думаю, пора идти.

– Нет! – воскликнула я, даже не успев ужаснуться собственной смелости. – Я не хочу, чтобы ты уходил.

За несколько секунд, которые промелькнули перед тем, как он поцеловал меня, я поняла старую фразу насчет мира, который перестает вращаться. Мир, содрогнувшись, снова пришел в движение, как только поцелуй закончился. Я пыталась отдышаться и сообразить, прилично ли в такой ситуации промокнуть рот салфеткой.

– Я имел в виду, – прошептал он, – пора идти нам обоим.

Он попрощался с Беверли. Я – нет. В сложившихся обстоятельствах, и учитывая нашу взаимную ненависть, я не видела в этом смысла. Пока Джеймс был на кухне, я паниковала уже по другому поводу, а именно: что человек должен взять с собой, когда идет в чью-то чужую квартиру заниматься сексом? Ночную рубашку? Зубную щетку? Презервативы? Уложить сумку с чистым нижним бельем и средством для снятия косметики? Крем для лица? Внезапно я почувствовала себя глупой, наивной и абсолютно не готовой к такому повороту событий. Я никогда не совершала ничего подобного и не знаю, как себя вести. Он все поймет. Я сделаю все неправильно и все испорчу. Он будет смеяться надо мной и выставит меня из своей постели. Эффект от бренди и поцелуя начал выветриваться, и я уже подумывала о том, чтобы вежливо пожать ему руку, поблагодарить за предложение и отказаться. Утром я могла бы поздравить саму себя с тем, что умудрилась сохранить спокойствие и хладнокровие в потенциально опасной ситуации.

– Ну, нам пора, – улыбнулся Джеймс, снова появляясь в комнате. Он взял меня за руку и мягко потянул к парадной двери. – Пошли, – шепнул он мне на ухо, и я задрожала.