Столовая находилась на первом этаже. Там мы и встретили остальных обитателей Дина, когда они вернулись из школы. В то время их было человек пятьдесят или чуть больше. Мальчики жили в восточном крыле, девочки — в западном. Конечно, мы вызвали всеобщий интерес. Наивные новички, домашние дети, да к тому же католики! Остальные-то — сироты со стажем, если можно так сказать. Откуда-то все узнали, что мы католики, и это провело невидимую черту между нами и остальными. Никто не хотел говорить с нами. Кроме Кэтрин.
Она тогда была настоящим сорванцом. Короткие каштановые волосы, белая блузка под темнозеленым пуловером, серая юбка в складку, серые носки гармошкой вокруг щиколоток и тяжелые черные ботинки. Мне в ту пору было примерно пятнадцать, а Кэтрин на год меньше. Но я заметил, что у нее уже довольно большая грудь. Впрочем, ничего женственного в Кэтрин не было. Она любила ругаться, у нее была невероятно нахальная улыбка, и она никому не давала спуску, даже старшим мальчикам. Мы должны были носить галстуки как часть школьной формы. Но в тот день свой она уже сняла, и в вырезе блузки у нее виднелся медальон со Святым Христофором на серебряной цепочке.
— Вы паписты, да? — сразу спросила она.
Я поправил:
— Католики.
— Ну, я и сказала — паписты. Меня зовут Кэтрин. Пошли, я вам покажу, что тут и как.
И мы пошли за ней к столу, взяли деревянные подносы и встали в очередь у кухонного окошка, чтобы получить порцию ужина.
— Еда — дерьмо, — шепотом наставляла нас Кэтрин. — Но вы не переживайте. У меня есть тетка, она присылает мне еду. Наверное, чтоб не чувствовать вины. Тут многие на самом деле не сироты — просто из неполных семей. И многим присылают еду. Только ее надо быстро есть, а то эти черти все заберут, — она таинственно улыбнулась и прошептала:
— Ночью мы пируем на крыше.
Насчет еды Кэтрин была права. Она подвела нас к столу, и мы сидели среди общего шума, прихлебывая жидкий безвкусный овощной суп, а потом вылавливая кусочки зеленой картошки и жесткого мяса, плавающие в жире. Я почувствовал, что настроение у меня портится. Кэтрин только ухмыльнулась:
— Не переживайте. Я тоже папистка. Католиков тут не любят, так что надолго мы не задержимся. Святоши могут приехать за нами в любой момент.
Не знаю, как долго она успокаивала себя этой фразой. Прошел еще год, прежде чем случай на мосту привел в наши стены священника.
В школе папистов тоже не любили. Деревенская школа располагалась в строгом здании из серого гранита и песчаника с высокими арочными окнами. В башне находился колокол, который звал нас на уроки. Ниже башни был выбит в камне герб попечительского совета школы, а под ним — дама в длинных одеждах, которая рассказывает ученику о чудесах света. Когда я смотрел на этого ученика — или ученицу? — в юбке, с короткими волосами, я всегда думал о Кэтрин. Хотя создатель изображения, скорее всего, имел в виду мальчика времен античности. Под всем этим красовалась дата: 1875.
Поскольку мы были католиками, нас не пускали на утренние собрания. Это была исключительно протестантская традиция. Не то чтобы я огорчался. К Богу я пришел гораздо позднее, и, как ни странно, это был протестантский Бог. Но мы должны были стоять на площадке возле школы в любую погоду до самого конца собрания. Нас, промокших до нитки, часто пускали в здание, где мы сидели в холодном классе, стуча зубами. Не понимаю, как мы живы остались. Что еще хуже, мы были из Дина, и это отделяло нас от остальных. После уроков все могли побегать на улице или пойти домой, где их ждали родители, братья и сестры. Мы же строились парами под свист и улюлюканье других детей и отправлялись в приют, где еще два часа сидели в тишине, делая домашнее задание. Относительно свободно мы себя чувствовали только за едой. Да еще перед сном нам давали немного свободного времени, а потом загоняли в холодные темные спальни. Зимой эти часы занимал мистер Андерсон своими уроками шотландских танцев. Удивительно, но танцы были его страстью. К рождественскому балу мы все должны были уметь танцевать па-де-ба и рилы. А вот летом слишком светло, чтобы заснуть по сигналу отбоя. В июне в одиннадцать вечера на улице было еще светло как днем. Я просто не мог лежать в кровати, зная, что в мире вокруг полно приключений. Очень быстро я нашел черную лестницу, которая вела с первого этажа восточного крыла в погреб. Там я мог отпереть дверь в задней части здания и выйти в надвигающийся сумрак. Перейдя на бег, я очень быстро оказывался под защитой деревьев, росших вдоль границы территории приюта. Оттуда я мог идти куда хотел. Правда, я никогда не уходил далеко. Я всегда был один. Питер быстро засыпал, а другие, если и видели, что я ухожу, никак этого не показывали.
Впрочем, такие одиночные выходы я совершал всего три-четыре раза. Все закончилось в тот вечер, когда я обнаружил кладбище. Было уже поздно: когда я выскользнул из спальни, сумерки уступили место темноте. У двери я остановился и прислушался. Кто-то из мальчиков тихо похрапывал — словно кошка урчала. Один из младших говорил во сне, без умолку рассказывал о своих тайных страхах. Спускаясь в темноту, я чувствовал, как от лестницы поднимается холод. В погребе было темно и влажно, там стоял какой-то кислый запах. Я так и не узнал, что там держали, потому что боялся задерживаться. Задвижка на двери немного покапризничала, но открылась, и я вышел. Осмотрелся, потом рванул с места вперед и бежал, пока не оказался под защитой деревьев. Обычно я переваливал холм и спускался к деревне. Там фонари отражались в реке. Когда-то в этом месте вращались колеса больше десятка мельниц. Сейчас там было тихо и пусто, только мерцали огоньки в нескольких окнах. По обоим берегам реки круто поднимались деревья и дома. Футах в ста над рекой протянулся мост. Однако сегодня в поисках чего-нибудь нового я повернул в другую сторону — и вскоре обнаружил металлические ворота в высокой стене, охватывающей сад с востока. Из окон Дина этого места не было видно за высокими деревьями. Я даже не подозревал, что здесь есть кладбище! Открывая ворота, я чувствовал себя Алисой, уходящей в Зазеркалье. С той только разницей, что я уходил из мира живых в мир мертвых.
Влево и вправо уходили целые улицы надгробных плит, над ними клонились плакучие ивы. По левую руку от меня лежала Фрэнсис Джеффри, умершая 26 января 1850 года в возрасте семидесяти семи лет. Не знаю, почему, но эти имена отпечатались у меня в памяти так же четко, как были вырезаны на могильных камнях. Дэниэл Джон Камминг, его жена Элизабет и их сын Алан. Я позавидовал им: они были вместе при жизни и остались вместе после смерти. Моя мать похоронена неизвестно где, а кости отца покоятся на дне моря.
На одном участке стены могильные плиты были вмурованы прямо в ее толщу. Перед ними находились ухоженные травяные прямоугольники, а у самого подножия стены рос папоротник. До сих пор не понимаю, как я не боялся. Мальчик, один, в темноте, на кладбище… И все же мне казалось, что живые могут причинить мне куда больше вреда, чем мертвые. И я уверен, что казалось мне правильно.
Я шел по дорожке из известняка. По обе стороны от нее теснились кресты и могильные камни. Небо было ясное, луна уже вышла, и все было отлично видно. Я двинулся по изгибу тропинки к югу, когда какой-то шум заставил меня остановиться. Сейчас сложно сказать, что же я тогда услышал; наверное, какой-то глухой стук, потом шуршание в траве где-то слева. И чей-то кашель. Говорят, лисы издают звук, очень похожий на человеческий кашель. Возможно, я слышал именно это. Но вот кашель раздался снова, а затем в тени деревьев что-то задвигалось — что-то гораздо крупнее лисы. Я замер. Снова стук — и я пустился бежать. Пятна тени и света чередовались, лунное сияние слепило. Может, мне просто показалось, но я услышал шаги за спиной. Воздух стал очень холодным, и пот охлаждал мое разгоряченное лицо. Я не понимал, где я и как вернуться к воротам. Споткнулся и упал на бегу, ободрал колени, вскочил и кинулся в сторону, по траве. И вот я скрылся в сумраке за высоким надгробием, увенчанным каменным крестом. Я пытался задержать дыхание, чтобы не шуметь. Но сердце мое стучало прямо в ушах, а легкие жадно втягивали кислород, чтобы быстро выдохнуть и набрать новую порцию. Я весь дрожал. Однако шагов преследователя не было слышно. Я начал успокаиваться и ругать свое неуемное воображение… И тут чьи-то ноги захрустели по гравию. Я едва удержался от крика.
