Биографы Великого Магистра упоминают об истреблении им своих детей, чтобы показать, каким суровым и беспристрастным он был, рассказывают, что в результате этих показательных казней аламутская община превратилась в гавань добродетели и нравственности, во что, в общем-то, нетрудно поверить, однако из различных источников известно, что на следующий день после расправы над последним своим сыном единственная жена Хасана вместе с дочерьми восстала против него и была изгнана из Аламута. Подобным образом наказал он поступать впредь и своим потомкам, дабы не подпадать под влияние женщин.

Удалиться от мира, создать вокруг себя пустоту, окружить себя стенами из камня и страха — таким и был, судя по всему, безрассудный замысел Хасана Саббаха.

Однако эта пустота стала душить его. Самые могущественные монархи — и те имеют шутов, юродивых, которые помогают им выжить в невыносимо жестокой среде, которая их окружает. Пучеглазый правитель Аламута был бесконечно одинок, замурован в своем доме, в самом себе. Ему не с кем было поговорить, вокруг были лишь покорные подданные, бессловесные рабы, беспрекословно подчиняющиеся ему адепты.

Из всех людей, с которыми его сводила когда-либо судьба, был лишь один, с кем он не разучился разговаривать если и не как с другом, то хотя бы как с человеком. Это был Хайям. Он отправил ему письмо, в котором под толстым слоем гордыни просматривается отчаяние:

«Вместо того чтобы вести неприкаянный образ жизни, почему бы тебе не поселиться в Аламуте? Меня тоже преследовали; теперь преследую я. Здесь ты будешь в безопасности, окружен почетом, и всем эмирам земли не дано будет дотронуться до волоса на твоей голове. Я собрал огромную библиотеку, в которой имеются редчайшие труды, ты сможешь читать и писать сколько душе угодно. Обретешь здесь покой».

Жизнь Хайяма, с тех пор как он покинул Исфахан, стала жизнью беглеца и парии. В Багдаде халиф запретил ему публично выступать и принимать многочисленных почитателей, толпившихся у его дверей. В Мекке он был осмеян клеветниками («Снизошел до паломничества!»). Проездом в Бассоре удостоился посещения сына городского кади, самым вежливым образом попросившего его сократить свое пребывание в городе.

Судьба повернулась к нему своим самым неприглядным ликом. Никто не оспаривал его гениальности или эрудиции, и где бы он ни появлялся, образованные люди тотчас стекались к нему: забрасывали вопросами по астрологии, алгебре, медицине и даже по канонам веры, благоговейно внимали. Но отчего-то несколько дней или недель спустя на его голову непременно сыпалась клевета и затевалось что-то недоброе. Его оскорбляли, обзывая негодяем или еретиком, припоминали ему его дружбу с Хасаном Саббахом, обвиняли в занятиях алхимией, как в былые времена в Самарканде, насылали на него провокаторов, угрожали неприятностями тем, кто осмелится его приветить. Обычно он покорно сносил все. Стоило ему почувствовать, как вокруг сгущаются тучи, он сказывался больным и переставал появляться на публике. А вскоре покидал город, отправляясь странствовать дальше, не зная, что ждет впереди.

Почитаемый и проклинаемый, он вечно искал пристанища, покровителя, мецената — для себя и своего верного Вартана. Поскольку щедрая пенсия, назначенная Низамом, больше ему не выплачивалась, он был вынужден являться к сильном мира сего и предлагать свои услуги в качестве составителя гороскопов. Но и будучи без средств к существованию, он умел брать заработанное, не склоняя головы.

Рассказывают, будто бы один визирь, удивившись тому, что Омар просит у него пять тысяч золотых динар за свою работу, бросил ему:

— А известно ли тебе, что я и сам столько не получаю?

— Это в порядке вещей, — ответствовал Омар.

— Это почему же?

— Потому что ученых вроде меня раз, два и обчелся, а визирей вроде тебя пруд пруди.

Вроде бы визирь долго и громко хохотал, после чего удовлетворил просьбу Хайяма, признав справедливость столь гордого суждения.

«Ни один султан не счастливее меня, ни один нищий не печальнее», — написал Омар в ту пору,

Шли годы, наступил 1114-й. Хайям жил в Мерве, древней столице Хорасана, по-прежнему, как и века назад, славной своим шелком и десятью библиотеками, но теперь не игравшей никакой политической роли в жизни империи. Чтобы вернуть свое поблекшее величие, правитель города пытался удержать при себе знаменитых людей того времени. Он знал, перед чем не устоит Хайям, и предложил оборудовать для него обсерваторию, в точности такую же, как та, что он утратил в Исфахане. В свои почти семьдесят лет это было единственное, о чем еще мечтал Омар, и потому он с юношеским пылом взялся за дело. Вскоре на пригорке в квартале Баб Сенджан, посреди сада с большими шелковицами и жонкилями выросло новое здание.

Два года Омар был вполне счастлив, увлеченно трудился и проводил поразительные опыты по метеорологии — его познания в астрономии позволили ему с точностью расписывать на пять дней вперед изменения в погоде. Одновременно он развивал и свои передовые теории в области математики — лишь в XIX веке европейские ученые признали в нем гениального предшественника неевклидовой геометрии. Под действием вина, изготовленного из отменного мервского винограда, рождались у него и новые рубаи.

Не избежал он и обязанностей: участвовал в бесконечных дворцовых церемониях, писал торжественные оды на каждый праздник, каждое обрезание, каждое возвращение с охоты или прогулки правителя, присутствовал на заседаниях дивана и был готов пошутить, ввернуть остроумное словцо, сочинить стихотворение на случай. Все это до предела изматывало его. Помимо ощущения, что он превратился в ученого медведя, его постоянно брала горечь о потерянном впустую времени. Кроме того, всегда был риск нарваться на какую-нибудь неприятность. Как, например, та, которая приключилась с ним холодным февральским днем, когда один ревнивый его собрат стал цепляться к нему по поводу написанного в юности стиха. Диван прямо-таки кишел учеными головами, сюзерен был как никогда доволен и, обводя взглядом свой двор, пребывал в блаженстве.

Спор был уже в разгаре, когда появился Омар. В те времена верующих занимал вопрос: «Могло ли мироздание быть лучше?» Тех, кто отвечал утвердительно, обвиняли в богохульстве — они, мол, считали, что Господь недостаточно постарался. Тех, кто отвечал отрицательно, обвиняли в том же самом, поскольку выходило, что Всевышний был не способен сделать лучше.

Спор завязался нешуточный, его участники горячились, размахивали руками. Хайям лишь рассеянно наблюдал за спорящими. Один из ораторов назвал его имя, воздал должное его мудрости и предложил высказаться. Омар прочистил горло и только собрался заговорить, как вдруг великий кади Мерва, никогда не одобрявший ни присутствия Хайяма в городе, ни воздаваемых ему почестей, вскочил с места и, тыкая пальцем в Омара, провозгласил:

— Вот уж не думал, что атеисту позволено высказываться по вопросам нашей веры!

— С чего это ты записал меня в атеисты? Дождись хотя бы, пока я выскажусь!

— Мне нет нужды тебя выслушивать. Не ты ли обратился к Богу с такими словами: «Чем ты лучше меня, если мне в наказанье ты ответное зло совершил? Отвечай!»

Омар пожал плечами:

— Не верь я в существование Бога, разве стал бы я к нему обращаться?

— В таком тоне? — рассмеялся кади.

— С пиететом следует обращаться к султанам и кади, но не к Создателю. Бог велик, ему ни к чему наши ужимки. Он создал меня мыслящим, вот я и мыслю, и открыто поверяю ему самые затаенные свои мысли.

По залу пронесся одобрительный гул, кади с шипением удалился. Вдоволь насмеявшись, правитель выказал беспокойство по поводу участившихся в городе случаев смертельной болезни. Лицо его помрачнело, придворные поспешили откланяться.

Вернувшись домой в сопровождении Вартана, Омар принялся клясть придворную жизнь с ее ловушками и ничтожностью интересов и изъявил желание побыстрее покинуть Мерв; его ученик был не очень-то обеспокоен, уже в седьмой раз грозился Хайям сделать это, но на следующий день успокаивался и возвращался к своим занятиям.