Его немедленно впустили к Дуайту Хопкинсу. Правая рука президента заканчивал пресс-конференцию с пятнадцатью-двадцатью избранными типами делового вида, лишь несколько из которых были в форме. Эд не был представлен. Все они покинули кабинет, за исключением профессора Брейсгейла, единственного из них, кто был знаком Эду Уандеру.

— Садитесь, мистер Уандер, — сказал Хопкинс. — Как продвигается проект «Таббер»?

Эд вытянул руки ладонями вперед.

— Как он может продвигаться? Мы начали только вчера после полудня. Сейчас мы изучаем природу проклятия. Или, по крайней мере, пытаемся это делать. Мы также пытаемся, насколько возможно, собрать все данные о прошлом Таббера — возможно, нам встретится намек на то, каким образом он получил свои способности.

Хопкинс немного поерзал на стуле, как будто то, что он собирался сказать, было ему не по душе. Он произнес:

— Ваша гипотеза, гипотеза о Таббере, приобретает все большую убедительность, мистер Уандер. Мне пришло в голову, что один из аспектов нынешнего кризиса может быть вам неизвестен. Вам известно, что радар не затронут?

— Мне интересно это узнать, — ответил Эд.

— Но не это сводит с ума наших технарей. Не затронуто и радио в тех случаях, когда оно используется в международной торговле, мореходстве и так далее. Что вовсе уж невероятно, учебные кинофильмы можно показывать. Прошлой ночью я провел час на грани безумия, наблюдая, как наша суперкинозвезда Уоррен Уорен великолепно исполняет комментарий к учебному кинофильму по географии для средних школ. Он любезно пожертвовал на это некоторую часть своего драгоценного времени. Но когда мы попытались запустить один из его обычных фильмов, «Королева и я», пользуясь тем же самым проектором и совершенно аналогичной пленкой, в чем нас заверили исследователи, у нас на экране получилась эта фантастическая задержка кадра.

Взгляд Дуайта Хопкинса был спокойным, но каким-то странным образом за этим спокойствием крылось бешенство.

— Телевидение в тех случаях, когда оно используется в телефонах, тоже не затронуто, — сказал Эд. — Проклятие избирательно так же, как с книгами. Нехудожественная литература не затронута так же, как и беллетристика, которая нравится Табберу. Черт побери, даже реплики в его любимом комиксе остались нетронутыми. Но все это не новости. Зачем вы опять об этом говорите?

Профессор Брейсгейл заговорил впервые за все это время.

— Мистер Уандер, одно дело, когда мы рассматривали вашу гипотезу наряду со многими другими. Но положение дел склоняет нас к тому, чтобы счесть вашу теорию единственной, имеющей смысл. Самая безумная гипотеза в результате оказывается самой правдоподобной.

— Что случилось с пятнами на Солнце? — спросил Эд.

— Если разобраться, — сказал Хопкинс, — солнечная активность способна, конечно, вызвать радиопомехи, но вряд ли избирательно. Ну и уж совсем трудно себе представить, чтобы она осуществляла цензуру над развлекательным чтивом.

— Значит, вы стали подозревать, что я не такой псих, как вам вначале казалось.

Чиновник пропустил его слова мимо ушей. Он сказал:

— Причина, по который мы вас вызвали, мистер Уандер, заключается в том, что мы хотим с вами проконсультироваться по поводу нового проекта. Было предложено передавать телепрограммы в дома по телефонным линиям. Проект получит статус чрезвычайного и будет начат немедленно. Через месяц или около того в каждом доме Соединенных Процветающих Штатов Америки снова будут привычные развлечения.

Эд Уандер встал, перегнулся через стол Дуайта Хопкинса и заглянул Хопкинсу в лицо.

— Вы не хуже меня знаете, что можно сказать по поводу этой глупой идеи. Вы что, хотите окончательно расстроить экономику страны, выведя из строя телефон и телеграф вдобавок к радио и телевидению?

Хопкинс уставился на него.

Эд Уандер в ответ воззрился на Хопкинса.

Брейсгейл кашлянул.

— Именно этого мы и боимся. Значит, вы полагаете…

— Да. Таббер проклянет ваше новое кабельное телевидение, как только оно появится.

Похоже было, что перед ними более уверенный в себе Эд Уандер, чем тот, с которым они разговаривали всего лишь вчера. Дуайт Хопкинс оценивающе осмотрел его и наконец произнес:

— Профессор, что если вы познакомите мистера Уандера с последними разработками, связанными с кризисом?

Эд вернулся к своему стулу и сел.

Высокий седой профессор заговорил в своей лекторской манере:

— Ораторы на ящиках из-под мыла, — сказал он.

— Кто такие, черт возьми, ораторы на ящиках из-под мыла? — спросил Эд.

— Может быть, вы их уже не застали. Они уже уходили в прошлое в те времена, когда радио распространилось повсеместно и разнообразные передачи стали постоянным источником развлечений для масс. В 1930-е годы все еще были остатки ораторов на ящиках из-под мыла, но очень немного, если не считать исключений в Бостон Коммон и лондонском Гайд Парке. В середине столетия они исчезли окончательно. Это люди, выступающие на открытом воздухе, которые обращаются к своей аудитории с импровизированных трибун. В старые времена, когда по улицам в погожий весенний или летний вечер прогуливались толпы народа, эти ораторы могли заполучить аудиторию и удержать ее внимание.

— Ну и о чем они говорят? — нахмурился Эд.

— Ни о чем и обо всем. Некоторые были религиозными маньяками. Некоторые хотели что-нибудь продать, например, патентованные лекарства. Другие были радикалами, социалистами, коммунистами, профсоюзными деятелями и так далее в том же духе. Это был их шанс донести до широкой публики то, что они хотели сказать, неважно, что это было.

— Ну так что? — спросил Эд. — Пусть говорят. Это даст людям какое-то занятие, особенно если вы при этом снова запустите цирки, карнавалы и варьете.

— Не рассчитывайте чересчур на живые развлечения, мистер Уандер, — сказал профессор Брейсгейл. — Живое представление может посетить весьма ограниченное количество зрителей. Варьете теряет смысл, если вы сидите слишком далеко от сцены, равно как театр и цирк. Может быть, именно из-за этого потерпел крах Рим. Им приходилось строить все новые арены, чтобы туда вместилось все их население. Они просто не в состоянии были поддерживать столько шоу одновременно.

— Что все-таки плохого в этих ораторах на ящиках из-под мыла?

— Мистер Уандер, — сказал профессор Брейсгейл, — с появлением кино, радио и, наконец, телевидения, которое их перекрыло, голоса недовольных перестали быть слышны. Партии меньшинств и прочие несогласные не могли использовать эти средства массовой информации, потому что у них не было необходимых значительных денежных средств. Они были отброшены назад к распространению листовок, брошюр и небольших журналов или еженедельных газеток. И, разумеется, нам известно, как мало людей на самом деле читает что-либо, на чем нужно сосредотачиваться и размышлять. Даже те из нас, кто вообще читает, ежедневно сталкиваются с таким количеством материала, что мы относимся к нему весьма избирательно. Из чистой самозащиты мы должны посмотреть на заглавие или аннотацию, чтобы сориентироваться, о чем пойдет речь, и быстро решить. Очень немногие в группах, представляющих меньшинство, имеют талант или ресурсы представлять свои материалы завлекательным образом, как это делают более богатые издатели. Это привело к тому, что голос недовольных нашим процветающим обществом не достигал слуха масс.

До Эда Уандера начало доходить.

Хопкинс завершил рассказ:

— Но теперь каждый вечер сотни тысяч воинствующих ораторов-любителей стоят на углах улиц, собирают людей, которым больше нечего делать, кроме как слушать, людей, которые изнывают от желания найти хоть какое-то занятие.

— Вы хотите сказать, что эти, мм, ораторы на ящиках из-под мыла организованы? Что у них идея…

Хопкинс поднял вверх худую руку.

— Нет. Пока нет. Но это всего лишь вопрос времени. Рано или поздно один из них выскажет мысль, которая понравится толпе. Он привлечет последователей, ему начнут подражать другие уличные ораторы. В том состоянии, в котором сейчас находится страна, почти любая по-настоящему популярная идея способна распространиться как лесной пожар. Новая религия, например. Или, еще вероятнее, новая политическая теория, безразлично — крайне правая или крайне левая.