«У меня развилась гипергидротация, или водное отравление, — состояние, при котором резко падает концентрация натрия в крови, что приводит к галлюцинациям, провалам в памяти, потере возможности управлять своим телом — целому букету психических расстройств. Мне слышались голоса, изображение в телевизоре дробилось и множилось, слова в книге распухали — одно слово заслоняло собой всю страницу. Нередко я спрашивала у тех, кто звонил, с кем это, интересно, они разговаривают, — самой было не догадаться. Плюс падала постоянно. Венцом этих фантасмагорических ощущений стал инсульт». Так написала о своих недугах, внезапно обрушившихся на нее вскоре после пятидесяти, драматург Нтоцаке Шайнги[77] (цитирую по книге «О полноте времени: 32 женщины, которым за пятьдесят»). «После инсульта дробиться и множиться в глазах перестало, но тело сделалось словно бы не моим: в глазах мутно, сил нет, ноги не слушаются, речь бессвязна и память отшибло начисто».

Ей пришлось вспоминать, как люди читают.

Пришлось вспоминать, как люди пишут.

Пришлось вспоминать, как люди ходят, как разговаривают.

Она сделала то, к чему стремилась Кинтана: преодолела неблагоприятные обстоятельства, отказавшись в них погружаться. «Я живу, я старею, — говорит она о своих новых ощущениях. — Заучиваю стихи по четверостишию в день. Заучила лицо дочери в разную пору ее жизни».

Говоря о цене, которую приходится платить за несбавленный темп, не забудем и про подорванное здоровье. Организм отказывает внезапно. Могу точно сказать, когда он мне отказал: в четверг утром, 2 августа 2007 года. Я проснулась с болью в ухе и воспалением на лице, очень похожим на стафилококковую инфекцию.

Помню, подумала: только этого не хватало, столько дел, а придется по врачам бегать.

С больным ухом — к отоларингологу.

Со стафилоккоковой инфекцией — к дерматологу.

К полудню поставили диагноз: не ухо и не стафилококковая инфекция, а герпес-зостер, опоясывающий лишай, — заболевание, представляющее собой реактивацию (как правило, в результате перенесенного стресса) дремлющей вирусной инфекции, которая в детстве является возбудителем ветрянки, а во взрослом состоянии поражает нервную систему.

«Опоясывающий лишай» — звучит неопасно, даже слегка анекдотично, болезнь двоюродных бабушек и престарелых соседок; завтра буду вспоминать об этом со смехом.

Завтра. Когда все пройдет. Когда я поправлюсь.

Хотите насмешу?

Ни в жизнь не догадаетесь, что это было. Опоясывающий лишай, представляете?

— В общем, мелочь, не о чем беспокоиться, — сказала я врачу, который поставил диагноз.

— Это довольно противный вирус, — дипломатично ответил врач.

Поскольку все мои мысли были сосредоточены на том, чтобы не сбавлять темпа, и поскольку я по-прежнему не понимала, что попала к врачу именно потому, что не хотела его сбавлять, я не стала ничего уточнять.

Вместо этого вернулась домой, густо замазала полупрозрачным тональным кремом то, что приняла утром за стафилококковую инфекцию, проглотила выписанные врачом противовирусные таблетки и отправилась на Западную Сорок пятую улицу. Я отправилась на Западную Сорок пятую не потому, что после таблеток мне стало легче (мне стало хуже), а потому, что так было намечено: прийти в театр к 15:30 на репетицию второго состава; в перерыве сбегать на угол Девятой авеню за жареной курицей с гарниром, перекусить за сценой; остаться на спектакль и выпить с Ванессой по бокалу вина по его окончании. Не сделать всего этого значило сбавить темп. «Откровенно, увлеченно, захватывающе, — записал в тот вечер помреж. — Г-жа Редгрейв очень волнуется перед началом. Зал втягивается постепенно. Слушают завороженно. В момент кульминации чей-то мобильный. На спектакле Джоан Дидион (пришла заранее, осталась на коктейли). День душный; темп, на сцене комфортная».

Не помню, чтобы г-жа Редгрейв очень волновалась перед началом.

Не помню, чтобы я осталась на коктейли. Меня уверяют, что костюмерша Ванессы приготовила дайкири и что я выпила один бокал.

Помню только, что вслед за душным днем с комфортной температурой на сцене наступил другой — с некомфортной (39,5) температурой тела и острыми болями в левой части головы и лица (из-за поражения тройничного нерва помимо головы болели уши и зубы). Температура продержалась неделю, острые боли — три, что привело к состоянию, которое мой невролог назвал «поствирусной атаксией»: я перестала ощущать границы своего тела.

Не это ли имела в виду Нтоцаке Шайнги, говоря о «физической неуклюжести»?

Я стала терять равновесие.

Руки не слушались.

Не могла завязать шнурок, застегнуть пуговицу, заколоть челку, взять и удержать вещь.

Поймать мяч.

Привожу в пример мяч только потому (в обычной жизни мне их ловить не приходится), что единственное точное описание симптомов, которые я у себя обнаружила, мне встретилось в книге профессионального теннисиста Джеймса Блейка. В двадцать с чем-то Блейк несколько месяцев провел в состоянии сильнейшего стресса (сломал шейный позвонок перед началом открытого чемпионата Франции, а когда начал выздоравливать, узнал о неизлечимой болезни отца) и вдруг обнаружил знакомые мне симптомы. «Я сразу понял, что тут целый пучок проблем, — написал он позднее в книге „Прорыв назад: как, все потеряв, я вырвал у жизни победу“, — что не только равновесие не могу удержать, но и со зрением плохо: не могу сконцентрироваться на мяче. Вижу, как Брайан или Эван его отбивают, затем на долю секунды теряю из виду, а потом вижу снова в нескольких футах от себя. Это вдвойне бесило, потому что и Брайан, и Эван били довольно слабо, даже до среднего уровня игроков в турнирах Большого шлема недотягивали».

Он пробует бежать к мячу, но обнаруживает, что и координация нарушена.

Пытается играть с лета — и стабильно промахивается.

Он спрашивает отоневролога, к которому ему советуют обратиться, сколько времени уйдет на выздоровление.

«Минимум три месяца, — говорит отоневролог. — Но чтобы окончательно — четыре года».

Никого такой ответ не может обрадовать — ни профессионального теннисиста, ни меня.

И тем не менее.

Продолжаю упрямо верить, что мои симптомы, которые сопровождают меня, то слабея, то усиливаясь, вот уже без малого четыре года, в один прекрасный день окончательно пропадут.

Я всячески стараюсь приблизить этот день, слушаюсь советов врачей.

Регулярно хожу на угол Шестидесятой улицы и Мэдисон-авеню на занятия лечебной гимнастикой.

Всегда держу в морозилке сливочное мороженое из кондитерской Mahon du Chocolat.

Собираю истории со счастливым концом, кодирую себя на победу.

Например.

Джеймс Блейк вернулся в профессиональный спорт. Постоянно себе об этом напоминаю.

Но одновременно, как Нтоцаке Шайнги, заучиваю лицо своей дочери.

С удивлением обнаруживаю, что уже довольно давно рассматриваю фотографию Софи Лорен в «Нью-Йоркском книжном обозрении»: снимок агентства «Магнум-фото» с показа коллекции Кристиана Диора в Париже в 1968 году. На снимке Софи Лорен сидит на позолоченном стуле в шелковом тюрбане и курит сигарету, эталон элегантности, запечатленный для вечности в тот самый миг, когда на сцену выходит «невеста», традиционно завершающая демонстрацию мод. До меня вдруг доходит, что снимок агентства «Магнум-фото» относится к тому времени, когда Софи Лорен сама недавно побывала «невестой», причем повторно, вновь выйдя замуж за Карло Понти во Франции, после того как их брак, заключенный в Мексике, был аннулирован и Ватикан грозил отлучить Понти от церкви, обвинив в двоеженстве.

«Скандал» десятилетия.

Я стала забывать, как часто мы оказывались в эпицентре подобных «скандалов».

Элизабет Тейлор и Ричард Бёртон — скандал.

Ингрид Бергман и Роберто Росселлини — скандал.