Из записок поручика Бекасова:

Итак, я пробирался на Кубань весной, тем временем года, которое особенно любила моя матушка, эмигрировавшая сразу же после революции во Францию. Наверное, и мне передалась эта её любовь к весне: казалось, вместе с возрождением природы возрождаются и люди.

Правда, весна восемнадцатого года в России была совсем не радостной. Старая Россия рухнула, новая корчилась в муках, истекая кровью междоусобной войны, и чудилось, что войне этой не будет ни конца ни края. Я понимал, что те силы, которые не приемлют революции и того режима, который утвердился в результате прихода к власти большевиков, никогда не смирятся с переворотом и будут биться с Красной Армией не на жизнь, а на смерть.

И всё же, несмотря ни на что, я радовался жизни. Ещё бы: ведь я был молод и устремлён в будущее, не особенно даже задумываясь, каким оно предстанет передо мной. То было время, когда я ещё не испытал горьких потерь и во мне жила наивная уверенность, что впереди меня ждёт только счастье.

И потому меня вдруг обуял неведомый ранее дух авантюризма, желания головокружительных приключений. Я вдруг почувствовал себя человеком, способным влиять на ход истории. Там, на Восточном фронте, в общем строю, я был, в сущности, пешкой, там я был постоянно под неусыпным контролем старших начальников, и особенно комиссаров, которые всюду — где надо и где не надо — искали измену. Здесь же, если говорить возвышенным «штилем», на шахматной доске истории я был ферзём: сам получил возможность принимать решения и сам за них отвечал только перед собой. Душа моя переполнялась радостью от сознания того, что на данном участке фронта белые донесут поражение потому, что их очередной ход станет известен красным, — известен благодаря мне; я мог сделать и так, что поражение потерпят красные из-за вовремя не сообщённых им планов белых... Сознание всего этого делало меня в собственных глазах человеком особым, исключительным: я мог позволить себе откровенно смеяться и над теми и над другими. Меня огорчало лишь одно: все мои действия, какими бы хитроумными они ни были, не будут преданы огласке и будут тешить только моё самолюбие. Может быть, пытался утешить я себя, когда пройдут годы, вспомнят и о бойцах «невидимого фронта», и тогда на страницах новой истории появится и моё имя. Лишь бы только дожить до этих дней, лишь бы слава не пришла посмертно, когда тебе уже будет решительно всё равно.

Такими сумасбродно-честолюбивыми мыслями была переполнена моя голова, когда я пробирался на Дон. Наверное, из-за того, что наш поезд на многочисленных остановках, словно племена дикарей, осаждали обезумевшие люди, что мне всё время смертельно хотелось есть, что в любой момент во мне могли заподозрить недобитую контру и в лучшем случае на ходу выкинуть из поезда, я торопил время, чтобы поезд поскорее пришёл в Ростов, в этот прекрасный южный город на берегу прославленного Дона.

Да, Ростов, Ростов! Зелёный, весь в бульварах и садах, уютно распластавшийся на высоком берегу Дона, он как бы устремлял свои взоры и на север, где в туманной дымке таилась Москва, и на юг, где гордо высились горы с их снежными вершинами, воспетыми великими поэтами России.

Я помнил Ростов прежних времён, когда был ещё подростком, — меня очаровывало здесь все: и великолепный Дон, окаймлявший город, и неповторимый сладостный запах цветущих акаций на пороге жаркого кавказского лета, и музыка духовых военных оркестров в просторных парках, с их аллеями и фонтанами, и буйство зелени в центре и на живописных окраинах, где даже улицы зарастали травой.

Теперь же город стал совершенно другим, он как бы онемел, ожесточился, до неузнаваемости изменив своё лицо. Стены многих домов в центре были изрешечены пулями, улицы пребывали в таком запустении, будто город навсегда покинули жители, а те из них, кто решался выйти из дома, спешили так, словно за ними гнались. Даже запах буйно расцветших акаций, составлявших зелёное ожерелье улиц, казался сейчас не таким сладостным, как прежде.

Побродив по улицам, я, едва сгустились сумерки, направился на явочную квартиру, адрес которой мне дали чекисты ещё в Москве. Селиться в гостинице мне было строжайше запрещено, так как там пришлось бы регистрироваться.

Нужный дом пришлось искать долго. Я почти час проплутал по тёмным улицам, благо, дождя в Ростове не было, видимо, давно и улицы были сухими. Наконец я оказался в небольшом переулке и с радостью разглядел искомый номер дома. Кирпичный дом, довольно старый и невзрачный, находился в глубине двора и был окружён большим садом, что придавало ему вид таинственный и сумрачный. В окнах, смотревших на улицу, не светилось ни единого огонька, и я вначале предположил, что в доме никто не живёт и что моего появления здесь не ждут.

Но я ошибался. Едва я подошёл к крыльцу и три раза дёрнул за ручку, звонка, как массивная скрипучая дверь сразу же приоткрылась и из-за неё послышался негромкий, очень мелодичный женский голос:

   — Кто там?

Голос этот был удивительно приятного певучего тембра, каким часто бывают наделены женщины-южанки. То, что открыл дверь не мужчина, меня очень насторожило: ведь на инструктаже было совершенно определённо сказано, что хозяин явочной квартиры — именно мужчина — Григорий Маркович. И я было подумал, что ошибся адресом, решив как можно скорее уйти.

Но не успел: женщина уже стояла на пороге. Скорее, Не женщина, а ещё совсем юная девушка. В темноте я слабо различил её лицо, лишь белое летнее платье отчётливо проступало в проёме двери.

   — Сегодня мы не ждали гостей, — негромко произнесла она, даже не поздоровавшись со мной.

Я вздрогнул: она произнесла те самые слова, которые должен был произнести хозяин явочной квартиры! И мне ничего не оставалось, как ответить словами пароля:

   — А я как раз тот гость, которого вы ждёте. — Это была лишь первая часть пароля.

   — Вам нравится Ростов? — спросила девушка.

Я начал успокаиваться: всё идёт по разработанному сценарию. И ответил, как мне было предписано:

   — Обожаю запах цветущих акаций!

«А они там, в ЧК, не лишены чувства лирики, недаром Дзержинский, говорят, очень любит поэзию», — подумал я, ожидая, что она мне скажет в ответ.

   — Помните романс «Белой акации гроздья душистые»?

   — Ещё бы! — радостно ответил я: всё в точности сходилось, я попал туда, куда надо.

   — Входите, — приветливо пригласила она, и я переступил порог дома.

   — Минуточку, я зажгу свечу, — предупредила девушка.

Вспыхнуло пламя свечи, и я вошёл в комнату и огляделся. Обычная гостиная небогатого, но уютно обставленного дома. Прохлада, сразу ощутимая после дневной жары. Картина над громоздким диваном в тяжёлой багетной раме. Гитара, висящая в простенке. Окна, закрытые ставнями. «Вот почему в них не светился огонь», — сообразил я.

Впрочем, это были только беглые наблюдения, потому что я тут же устремил любопытный взор на молодую хозяйку, приблизившуюся ко мне.

И обомлел: кажется, уже давно я не видел юную девушку столь ослепительной красоты! Красоты южной, дерзкой, вызывающей, как и всё южное, трепетное чувство в душе и сладкую истому в теле. Поначалу я принял её за цыганку: копна чёрных волос, жгучие глаза, которые, чудилось, светятся даже в полутьме, яркие, сочные губы, будто созданные для жарких поцелуев. Склонный к литературным ассоциациям, я мысленно окрестил её Земфирой, той самой пушкинской Земфирой, в которую безумно влюбился Алеко.

   — Присаживайтесь, пожалуйста, — почти ласково пригласила она, и первая грациозно опустилась в старомодное кресло. — Вы конечно же очень устали в дороге?

Естественно, я чертовски устал, но какой молодой человек будет в том признаваться юной девушке?

   — Не беспокойтесь, — торопливо ответил я, — хотя дорога была и трудной, я вовсе не утомлён.

   — И всё же советую вам немного отдохнуть, прежде чем мы начнём беседовать по существу дела. Пойдёмте, я проведу вас в ванную, вы сможете освежиться. Правда, горячей воды давно нет, да и холодная бывает редко. Водопровод не работает, я солью вам из кувшина. Зато вода прямо из колодца, ледяная!