— Что бы вы здесь ни говорили, солдаты воевать не будут!

Одним из самых примечательных событий августа семнадцатого года было то, что над генералом Корниловым нависли грозные тучи. Керенский боялся его пуще огня, твёрдо уверовав в то, что Корнилов может устроить переворот и сбросить его с пьедестала власти. И потому верные Керенскому газеты без устали поливали Корнилова грязью, стремясь перещеголять друг дружку эпитетами позабористее: «контрреволюционер», «бонапартист», «авантюрист»...

Обстановка менялась резко и непредсказуемо. Один главнокомандующий сидел в тюрьме. Клембовский был заменён большевистским генералом Бонч-Бруевичем, тут же принявшим решительные меры к недопущению эшелонов генерала Крымова к Петрограду; трое главкомов безоговорочно присягнули Временному правительству. Будущий военный министр полковник Верховский утверждал, что в то время как немцы вот-вот возьмут Ригу, Корнилов снял с фронта три лучших казачьих дивизии и двинул их на Петроград, угрожая смять Временное правительство. Такие газеты, как «Речь» и «Русское слово», поспешили оценить действия Корнилова как явно преступные.

Корнилов же, как бы дразня Керенского, демонстрировал свою независимость и 28 августа устроил в Могилёве смотр войскам. Правда, генерала поразило то, что в гарнизоне не было единства: одни встретили его мощным «ура», другие — зловещим молчанием.

Корнилов, однако, не дрогнул. Он стоял перед строем — маленький, коренастый, крепко вросший в землю, суровый и угрюмый — и бросал в лица напряжённо слушавших его солдат и офицеров властные слова. В заключение он сказал:

   — Меня окрестили контрреволюционером. Только безумцы могут думать, что генерал Корнилов, сам вышедший из народа, всю жизнь посвятивший служению ему, может даже в мыслях изменить народному делу.

Голос его в этот момент дрогнул от обиды. Это почувствовали стоящие в строю, и в ответ загремело раскатистое, хотя и не очень стройное «ура!».

Корнилов неподвижно, как часовой у знамени, стоял перед войсками с поднятой вверх сухонькой рукой — то ли призывая всех идти за собой, то ли обличая тех, кто так нагло обвинял его в измене и предательстве, то ли призывая себе на помощь небесные силы...

Петроград, до которого со скоростью молнии докатилась весть об этом событии, затрясся от страха: грядёт корниловская диктатура! И едва начался новый день, Керенский подписал приказ о снятии с должности и предании суду генерала Лавра Георгиевича Корнилова за мятеж. В список мятежников были зачислены и все соратники генерала.

Утром 1 сентября Корнилов сообщил, что подчиняется судьбе. Рымов же, смертельно напуганный, не выдержал и застрелился.

Керенский спал и видел Корнилова, упрятанного за решётку. Ровно в 22 часа вечера генералы Корнилов, Лукомский, Романовский и полковник Плющевский-Плющик были арестованы. Тут же была образована следственная комиссия, которой предписывалось в срочном порядке расследовать дело о «мятеже» и «заговоре». Генерал Алексеев покинул свой пост. Возглавил Ставку генерал Духонин, сдавший должность начальника штаба Западного фронта.

...Керенский расхаживал по своему кабинету с довольным лицом, словно человек, которого только что наградили орденом.

   — Ну как? — спрашивал он почти всех, кто заходил к нему в кабинет. — Кто теперь будет метать в меня ядовитые стрелы? Кто будет обзывать безвольным и нерешительным? Оказывается, этот безвольный Керенский в одни сутки расправился с сильным Корниловым! Хотите знать, как я отношусь к этому генералу?

И в ответ на молчаливое согласие своих собеседников торжественно провозглашал:

   — Генерал Корнилов — честный патриот. Я убеждён, что он действовал не по злой воле, а в результате слабого знания реальной жизни — той жизни, которая, как океан, плещется за пределами его военного плаца, и в результате своей полнейшей политической неопытности. Да, да, именно в этом причина его возмутительного поступка!

А когда 26 октября произошла большевистская революция, Керенский заявил, что именно Корнилов распахнул дверь большевикам.

Позднее лидер кадетов профессор Милюков писал:

«Понимал ли Керенский в эту минуту, что, объявляя себя противником Корнилова, он выдавал себя и Россию с руками Ленину? Понимал ли он, что данный момент — последний, когда схватка с большевиками могла быть выиграна для правительства. Трагизм Керенского, особенно ярко очертившийся в эту минуту решения, состоял в том, что хотя он многое уже понял, но отказаться ни от чего не мог. Если можно сосредоточить в одной хронологической точке, то «преступление» Керенского перед Россией было совершено в эту минуту, вечером 26 августа».

Воинские комитеты Юго-Западного фронта с первых дней своего существования конфликтовали с Деникиным, и эти конфликты вступили в особенно яростную стадию после смещения Корнилова. Пошёл поток резолюций, в которых Деникин именовался не иначе как изменник, стремящийся открыть фронт немцам, и главное — вновь посадить на престол Николая II. Прокламации, в которых выдвигалось требование арестовать Деникина и даже расправиться с ним физически, заполонили Житомир. Их можно было прочесть на афишных тумбах, да и просто на заборах, их разбрасывали по городу мальчишки. Житомир бурлил от солдатских митингов.

Именно 28 августа на Лысой Горе бушевал тысячный митинг вооружённых солдат. Они размахивали красными флагами перед самыми окнами штаба и дома главнокомандующего.

Деникин наблюдал за происходящим из окна своего дома. Страха не было, душу жгла лишь обида. Как же нужно было затуманить этим людям головы, какое зло воспламенить в их сердцах, чтобы они сами, своими руками уничтожали русскую армию, русское государство!

И вот свершилось! Группа комитетчиков ворвалась в дом и в штаб Деникина. Фронтовой комитет немедленно отправил в Петроград телеграмму, в которой звучало ничем не прикрытое ликование:

«Генерал Деникин и весь его штаб подвергнуты в его Ставке личному задержанию».

Это называлось «личным задержанием»!

Каким-то чудом Деникин смог уже на следующий день после ареста послать через своего надёжного друга письмо Ксении, которая в это время жила в Киеве:

«Дорогая моя, новый катастрофический период русской истории. Бедная страна, опутанная ложью, провокаторством и бессилием.

О настроении своём не стоит говорить. Главнокомандование моё фиктивно, т.е. находится под контролем комиссаров и комитетов.

Невзирая на такие невероятные условия, на посту своём остаюсь до конца, предписал то же сделать подчинённым начальникам.

Спасают революцию, а армию разрушают, страну губят!

Я вновь совершенно открыто заявил Временному правительству, что путь его считаю гибельным для страны и армии. Я не понимаю психологии этих людей. Знают совершенно определённо мой взгляд — не устраняют и вместе с тем не дают работать, как велит долг.

Физически здоров. Сердце болит. Душа страдает.

Конечно, такое неопределённое положение долго длиться не может. Боже, спаси Россию от новых страшных потрясений!

Обо мне не беспокойся, родная: мой путь совершенно прям и открыт. Деникин».

Потом, позже, уже находясь за рубежом, Антон Иванович с грустной улыбкой перечитывал своё письмо, бережно сохранённое Ксенией Васильевной: господи, и это письмо любимой женщине?! Ни слова о любви, о том, как он страдает без неё, своей невесты. Надо же, среди бурного потока пропитанных политикой, и только политикой, фраз найти для Ксении лишь одно слово, которое сближало его с ней: «родная»! Вот оно, двуличие любой революции: истинные человеческие ценности, истинные человеческие отношения заменяются политической трескотнёй, угодной и милой тем, кто пришёл к власти, или тем, кто эту новую власть ненавидит всеми фибрами души.

Вскоре арестованных генералов — Деникина, начальника его штаба Маркова и генерал-квартирмейстера Орлова — срочно переправили в Бердичев, тут-то впервые и прозвучало злополучное слово «арест». Оно красовалось в приказе комиссара Юго-Западного фронта Иорданского. Обвинение в этом приказе звучало так: «За попытку вооружённого восстания против Временного правительства».