— Ну, прат, с нофосельем! — улыбается Густав. — Карашо у тебья.

— Как тебе сии хоромы? — невпопад спрашивает Михайла, он уже раскрывает баул.

— У менья не хуше, — чуть топорщится Густик. — Прафта, такой тевиц — точка хозяйки нет.

— Поглядим, — обрывает его Михайла. — Завтра и поглядим. А пока, братец, — он строго кивает товарищу, — ступай. Надо с дороги отдохнуть. И тебе, и мне. Митрий небось уже дрыхнет. А завтра— в аудиторию. В девять. Не забыл?

Пивной подвальчик на Курфюрстштрассе. На козырьке крыльца четыре лежащие на боку бочки. На дне каждой — цифра, а все вместе дата: «1738». Кабачок называется «Амберланд». Но завсегдатаи зовут его по количеству тех бочек: «Фир бир», то есть «Четыре пива».

В кабачке — шум и гам. Сегодня, как и вчера, как и третьего дня, здесь гуляют бурши — штуденты университета. Это их любимое заведение. А уж когда есть повод — очередной сданный экзамен, тут бывает просто не протолкнуться.

Михайла Ломоносов заседает в компании соотечественников — Виноградова и Райзера. Михайла без парика — ему жарко, его просторный лоб лоснится от пота. Компаньоны своих парижских париков покуда не снимают, готовые ради моды и пострадать.

В подвальчике — смесь разных запахов: хлебный дух портера — крепкого темного пива, горький дым солдатского кнастера, который предпочитают курить господа штудиозусы, возлюбив его за дешевизну. И еще один запах, необычный для сего места, витает в густом воздухе питейного заведения — струистый аромат цветущей сирени, что проникает с улицы в полуоткрытые окна. Запах этот сильнее пива кружит головы буршей, вызывая сладостные грезы, а порой и сладострастные мысли. Потому так много здесь скабрезных шуточек, непристойных жестов и жеребячьего ржанья.

По соседству с русскими за двумя сдвинутыми столами гуляет компания человек в десять. Лица знакомые, но по имени всех не упомнишь. Одного из буршей зовут Маркус, он голландец, у него толстые свисающие бакенбарды, которые то и дело попадают в пивную кружку. Вон тот, в широкополой шляпе, что курит сигару, — Джон, ирландец. А рядом с ним сидит Гишенбет, сосед Михайлы по пансиону. У Карла приятный тенор, которым он пользуется для обольщения марбургских девиц и вдовушек. А сейчас он ублажает слух своих сотрапезников, подыгрывая себе на цитре — новомодном инструменте, который привез из Вены. Карл Гишенбет, как и многие в этом трактире, пьяноват. Но рулады, которые он исполняет, вполне внятны — язык у него при пении, что удивительно, не заплетается.

О чем поет Гишенбет, ни Михайла, ни его товарищи особо не прислушиваются. Они обсуждают российские новости. Собственно, новости сводятся к одному: к посланиям, которые на днях пришли из Санкт-Петербурга. Наставления академическая канцелярия посылает исправно, а жалованье от рентерии[1] постоянно задерживает. Больше того, за минувший год каждому из русских посланцев она не доплатила по сто рублей и, похоже, не собирается этот долг погашать. Михайла загибает пальцы: о первом годе не все получили, о втором… На троих это не одна сотня талеров — круглым счетом столько, сколько они задолжали ростовщикам.

Конечно, здешние расходы — не чета петербургским, тем паче московским. В Спасских школах он, Михайла, бывало, на алтын живал, а тут в сутки уходит если не рубль, то полтина — не меньше. Но ведь здесь так заведено. Коли ты штудент университета — изволь соответствовать сему званию и, помимо лекций, за кои надо платить, овладевай танцами, фехтованием, имей справную сменную обувь, платье, белье… А еще, само собой, — книги, коих ему, Ломоносову, потребно приобретать до сотни томов в год. А тут еще всякие соблазны…

Когда задержка стипендии произошла в первый раз, они пожали плечами: возможно, причиной тому распутица да худые российские дороги. Когда оговоренные рескриптом сроки были нарушены на два месяца и на их кошт не поступило из Петербурга ни рубля, они вышли из университетской канцелярии озадаченные и даже подавленные. А когда уже минули все мыслимые и немыслимые жданки, Михайла обратился к Вольфу. Вопрос был один: дескать, нельзя ли, герр ректор, сделать запрос в канцелярию Российской академии, потому как на их слезные прошения и мольбы нет даже посулов. Выслушав сетования русского штудента, многомудрый Вольф от прямого ответа уклонился. Ему, сейн Магнифиценз[2] ректору, не пристало обсуждать дела иностранной академии с подданным иностранной же державы. Однако ответ Михайла все же получил…

Через несколько дней профессор Вольф пригласил штудента Ломоносова к себе в гости. Дом его располагался неподалеку от университета на ратушной площади, то есть примерно на полпути к пансиону фрау Цильх. Гостя тотчас провели в столовую, богато декорированную красным деревом и обставленную соответствующей мебелью. В шандалах горело множество свечей. Михайла, изрядно оголодавший за последние дни, не чинясь, уплетал охотничьи колбаски, поданные с тушеной квашеной капустой, и запивал все темным портером. Аппетит русского гостя слегка изумил домашних профессора, которые украдкой обменивались улыбками, но ничуть не изменил добродушного выражения лица хозяина. После ужина, когда взрослые дети профессора и его супруга покинули столовую, Вольф, сам не куривший, разрешил Ломоносову запалить трубку. В камине весело потрескивал огонь, отпугивая заоконную январскую стужу. За стеной, в глубине дома, звучал клавесин, на котором дочь Вольфа бойко исполняла какую-то пиеску. А они, профессор и штудент, сидя в креслах возле камелька, беседовали. Беседа шла в научном направлении. Говорили о свойствах горения в различных газовых средах, потом разговор незаметно перекинулся в противоположную сторону — заговорили об особенностях образования льда. И тут, поскольку коснулись примеров из русской действительности, Михайла снова задал тот самый вопрос.

Профессор Вольф, тонкая натура, человек глубокого ума и безупречного такта, у себя дома был особенно мягок и деликатен. Полноватое лицо его было обрамлено светлым париком, каскадами стекавшим на грудь. Большие распахнутые глаза лучились добродушием и отцовской мудростью. С лица не сходила тихая приветливая улыбка. Ямочка на подбородке придавала какую-то особую искренность его словам и жестам. Вольф оказался почти ровесником его отца, Василия Дорофеевича. Но разница в характерах и нравах Михайле казалась просто непреодолимой.

При словах Михайлы лицо профессора ничуть не изменилось, оставшись таким же приветливым и участливым. Поднявшись из кресла, он взял Михайлу под локоть и подвел к окну. В свете масляного фонаря тускло поблескивало копье бронзового всадника. Куда ярче в морозном небе сияли звезды. И вот тут, возле окна, профессор Вольф сказал замечательную фразу. Смысл ее сводился к тому, что на небесном своде полный орднунг, здесь все сбалансировано и уравновешено, здесь не может появиться еще какой-то звезды или планеты, иначе произойдет катастрофа. Михайла сощурился и медленно кивнул. Тогда профессор подвел его к камину. На гранитной каминной полке стояли двое одинаковых часов. Именно на это и обратил внимание Вольф. Михайла кивнул: да, и стрелки резные, и римские цифры по кругу, и даже рисунок на циферблате — два ангелочка со стрелами — были абсолютно похожи. «Но цена разнится, — поднял палец профессор, — причем намного». Почему? Оказалось потому, что в механизм вот этих часов поставлена еще одна шестеренка, — по словам хозяина часовой мануфактуры, она значительно повышает точность хода. Поверив часовщику, профессор купил изделие, однако когда вскрыл новинку, то пришел к выводу, что принципиального улучшения лишняя шестеренка не дает: если ее убрать, часы остановятся, но если остальные шестеренки сплотить, часы пойдут как ни в чем не бывало. Сказав все это, профессор выразительно посмотрел на молодого собеседника, дабы усилить свою мысль.

На другой день Ломоносов собрал своих однокашников на совет. Сообщив вкратце о визите к Вольфу, Михайла заявил, что отныне ведает, в чем причина их вечного безденежья. Дмитрий с Густавом вытянули шеи. «Все дело в шу… — Михайла сделал паузу, — стеренке». «Шумахер?» — эхом отозвались товарищи и тут же засыпали вопросами: но отчего? чем они советнику канцелярии насолили? чем прогневали? На это Михайла развел руками: да хотя бы уже тем, что не проявили должного пиетета, не так расшаркивались и голову клонили; а еще тем, что докучали посланиями, настойчиво требуя положенных денег; а еще тем — и это выяснилось уже по ходу, — что не выполнили его наказ. Оказалось, что перед их отъездом Шумахер потребовал от Виноградова и Райзера писать ему доносы. «Фелел токлатыфать», — сказал по-русски многодумный Райзер. «Ябедничать», — уточнил Виноградов.