Хозяйка дома Екатерина Елизавета Цильх, ширококостная дородная фрау, встречает молодого человека сдержанно, если не сказать сухо. На ее капоре креповая лента. И это не просто знак. Скорбь застыла в уголках губ, в поперечной складке на лбу, которую не в силах затенить даже головной убор. Цель визита этого иностранного господина ей понятна. Юнцы и молодые люди — штуденты университета — снимают в ее доме жилье. Но сейчас свободных помещений у нее, к сожалению, нет.

Михайла понимает не все, о чем говорит хозяйка, но отказ до него доходит.

— Нихт? — переспрашивает он.

У молодого человека круглое добродушное лицо. Весь он такой большой и чуть-чуть неуклюжий. Отказ — и это заметно — повергает его в уныние, на лице появляется почти детская растерянность. Сердце фрау Цильх смягчается. Ну разве что мансарда — она воздевает глаза кверху. Михайла оживляется: за чем же дело стало — вперед, то есть наверх! Там еще не приготовлено — пробует объяснить хозяйка. Однако Михайла не понимает ее. Он настроен провести смотрины и не видит для этого никаких препятствий. Фрау Цильх наконец сдается: если господину штуденту угодно, тогда что же…

Михайла следует за хозяйкой по узкой лестнице. Один пролет, другой, третий, четвертый. Далее, наверное, крыша. Так и есть. Комната, которую фрау Цильх открывает перед ним, — со скошенным потолком. По всему видать, она только что отремонтирована и прибрана — чувствуется запах свежевымытого пола. Здесь моют не дресвой, как на родине, здесь полы крашеные. А скошенная плоскость — это одновременно и стена, потому как в ней окно, и потолок с обращенным в небо окном. Превосходно! Из этого окна, верно, хорошо видны звезды. Их можно будет обозревать в подозрительную трубу: и Марс, и Венеру, и созвездие Большой Медведицы…

— Гут! — улыбается Михайла. Ему нравится. Хозяйка кивает и добавляет что-то еще.

— Завтра? — Переспрашивает по-русски Михайла. До него не сразу доходит смысл. — Пошто завтра?

Хозяйка обводит рукой пустое помещение: неужели он сам не видит? Надо мебель расставить — гардероб, кровать… А для этого понадобится приглашать работников.

Слово «гардероб» Ломоносов различает. Чего годить? А он на что? Неужели он шкап не утянет? Михайла решительно снимает дорожный плащ и засучивает рукава кафтана.

Фрау Цильх пугается. Это русский. Она никогда прежде не видала русских и не слыхала их речи, но тут догадывается, что перед нею — русский. «Русские, когда готовятся работать или драться, засучивают рукава», — говорил покойный Генрих. В молодости муж ее сопровождал обоз ландграфа и навидался в Московии и того, и другого. Фрау Цильх в растерянности. Что ей остается? Только одно — подчиниться решимости незнакомца. Тем более что это сулит какую-никакую выгоду: можно сэкономить на работниках, ведь не станет же этот напористый русак требовать плату за свое нетерпение.

Выставив вперед свечу, фрау Цильх в сопровождении Михайлы идет по коридору. Мелькают лица озабоченно-испуганной прислуги. Хозяйка на ходу отдает какие-то распоряжения.

— Помогать, што ли, пришли? — хмыкает Михайла. Шкаф, который ему предстоит нести, стоит в чулане на этом же мансардном этаже. Он одностворчатый, и хоть небольшой, зато дубовый и массивный. Тут подумаешь, прежде чем взяться… Но Михайле годить некогда. Почти не примериваясь, он наклоняет шкаф на себя и, нагнувшись, наваливает на спину. Служанки, пытаясь подсобить ему, ойкают да ахают. А Михайла даже и не крякает. Да и то! В семнадцать годков он бочки четырехпудовые по трапу таскивал, а тут — эка невидаль — порожняя деревина. На пути Михайлы попадается мальчуган. Ему лет девять-десять. Выходит, это он с котишком разговаривал?

— Беёр! — вскрикивает малец, в глазах его неподдельное восхищение. Нет, голосок у него другой, не тот, что с котофеем… А «беёр» — это, кажется, медведь. Недаром хозяйка супится и шикает.

— Во-во! — усмехается на ходу Михайла и заносит шкаф в свою — он уже чувствует ее своей — комнату. — Русский беёр в немецкой берлоге!

Лишняя кровать находится этажом ниже в комнате для прислуги. Служанка торопливо снимает с нее перину и подушку. Кровать тоже дубовая, но узкая, и постоялец затаскивает ее по лестнице без особых усилий.

Основная мебель — на месте. Остается мелочь — стол, стул. Но это принесут и расставят сами женщины. Так поясняет хозяйка. Михайла кивает, обводя взглядом собравшихся. Вот служанка, вот еще одна. А та в белом колпаке, не иначе, из поварни. То ли справиться о чем-то у хозяйки пришла, то ли полюбопытствовать, что за шум в доме… О! А это кто? Кому принадлежат эти лучистые глаза, которые с любопытством выглядывают из-за дверей? На безмолвный призыв Михайлы из коридорного сумрака выплывает юная фройлен — тонкая, светловолосая, облаченная в синее в мелкий горошек платьице. Встретившись глазками с постояльцем, она вспыхивает и делает книксен:

— Гутен таг!

Она! Голосок тот самый, что и поманил Михайлу сюда.

— Гутен таг! — улыбается Михайла.

— Майн точе, — строже, чем, пожалуй, следует, говорит фрау Цильх. — Лизхен.

— Михайла, — наконец представляется постоялец. — Михайла Ломоносов.

И только после этого представляется фрау Цильх.

Знакомство налажено. Поселение намечается на вечер. Михайла раскатывает рукава кафтана, накидывает дорожную пелерину и берется за шляпу:

— Ауфидерзейн.

Возле него, пытаясь обратить на себя внимание, крутится мальчуган. Михайле уже ясно, что это младший ребенок фрау Цильх и братец Елизаветы Кристины.

— Ганс! — одергивает егозу фрау Цильх. А Михайла специально для мальца супит брови и, показывая глазами на часы, по-медвежьи качает головой:

— Беёр комен зеке.

…Возвращается Михайла в дом фрау Цильх не один. С ним Густав Райзер, или Густик, как его называют однокашники. Он единственный из троицы владеет немецким, и все переговоры, начиная с Травемюнде, ведет он.

Фрау Цильх принимает господ штудентов в гостиной. Им подают кофе. Хозяйке хочется показать свое семейство в лучшем свете, потому она обращается к памяти покойного мужа, ибо благополучие дома — заслуга господина Цильха.

— Генрих Цильх, вечная ему память, был человек уважаемый. Пивовар — каких поискать. К нему за советом приезжали мастера-пивовары со всей округи. Да что округи — со всего Хессена. Он никому не отказывал. Лучшее темное пиво в земле Хессен делал герр Цильх. Это вам все скажут.

Густик — толмач знатный — переводит речь фрау Цильх слово в слово, склонившись к уху Михайлы. И про то, что господин Цильх был членом городской думы, и про то, что долгие годы он был церковным старостой Елизабеткирхен — самой большой и почитаемой церкви Марбурга. Одно не в состоянии перевести Густик — слезы и всхлипы фрау Цильх. Но горе ведь и не требует перевода.

Фрау Цильх искренна в своей скорби. Минуло два года со дня кончины ее дорогого супруга, но она так и не оправилась. Да и как, спрашивается, тут прийти в себя, если с кончиной незабвенного Генриха положение семьи ухудшилось! Пивоварню она была вынуждена сдать в аренду. Арендатор — человек неплохой, но тех навыков и секретов, которыми владел герр Цильх, у него нет. Пиво, говорят знатоки, уже не то. Спрос на продукцию падает. А цены на прожитье, наоборот, растут.

Размягчив сердца молодых людей своими непростыми житейскими обстоятельствами, фрау Цильх подводит разговор к расценкам пансиона. Сумма, которую она называет, весьма внушительна. Но после кофейного угощения, а главное, такого доверительного разговора, при котором присутствуют

Лизхен и Ганс, Михайла принимает ее безоговорочно. Больше того, он тут же выкладывает на стол горку талеров, оплачивая пансион за два месяца вперед: это за постой, за дрова и завтраки. Фрау Цильх довольна: такие постояльцы ей по душе. Только бы орднунг соблюдали.

Поблагодарив за прием, молодые люди поднимаются наверх. В руке у Михайлы баул. Райзер следом за ним несет верхнюю одежду и шляпы. А впереди со свечой идет служанка.

В комнате все уже приготовлено: постель застелена, шкаф выжидающе приоткрыт, на столе свежая кружевная скатерть, на окне, устремленном в темное небо, маленькие занавесочки, схваченные сверху и снизу карнизиками, на маленьком прикроватном столике кувшин с водой и медный тазик.