Юг есть Юг, он задает тон во всем, и финансовое состояние большинства хозяйств заботит только одним — трудно реализовать деньги. Сейчас, на пороге семидесятых годов, южный гектар имеет основных средств — средств опять-таки извлечения плодородия или средств, обязывающих это делать, — в несколько раз больше, чем гектар Поволжья, Центра, Сибири. Но что значит стремление агрономов-южан вносить по пять, по семь центнеров, по тонне химических туков в гектар чернозема?

«Люди всегда считали, что именно та эпоха, в которую они живут… — точка перегиба на пути поколений», — пишет Жан Дорст, французский специалист по охране природы. Мысль, может, ироническая, но если иметь в виду чисто земледельческий разрез, то стоит утверждать: шестидесятые годы XX века для хлебопашества южной степи — действительно точка перегиба. Плодородие перестало быть даровым: вынос питательных веществ явно превосходит пополнение.

Впрочем, полезный, идущий на урожай вынос — причина лишь небольшой части этого обеднения, основное вызывается эрозией, ветровой и водной. Сплошная распашка земель, многократная обработка полей в течение года создали новый режим, при котором процессы выдувания и смыва черноземов идут с нарастающей силой, ибо ливень и ветер стали как бы мощнее.

На урожаях это пока не сказалось — туки компенсируют вынос. Но проявилось в качестве зерна. Белковая ценность сборов так упала, что южная степь от Дуная до Лабы, потеряв мировое клейковинное первенство, стала зоной слабых пшениц.

— Я рад, что об этом пошел разговор, — начал речь академик Кириченко, и зал притих. — Клейковина в нашем зерне катится книзу. Сегодня мы с вами услышали, что на Украину надо завозить яровые пшеницы-улучшители с востока — без того паляницы не будет. Вот что мы должны давать людям! — он поднял над головой пышный золотистый хлебец. — А вот что сейчас даем. — Другой образец рядом с первым выглядел уродом.

Тут, на Крещатике, на совещании вершителей судеб украинского зерна, равнодушных не было. Как на действительно серьезном, деловом совете, говорились вещи простые, доступные пониманию любого земледельца. Уже до Кириченко было сказано многое.

Что слава южного зерна держалась на паровой системе и на высокобелковых, хоть и не столь урожайных сортах — «кооператорке», «ворошиловке», «украинке». Что сокращение паров, насыщение севооборотов кукурузой, внедрение сортов с громадной способностью выноса ускорили наступление азотного голода на старопахотных — уже целый век в обороте! — землях. Что «безостая-1», ставшая в Причерноморье монопольным сортом, при всех блистательных качествах очень сильно колеблет содержание клейковины и в белке уступает старому стандарту — «украинке». Что селекция нацелена на вал, что вообще создать сорт, который при нехватке азота давал бы высокий белок, практически невозможно: закон сохранения веществ не отменить, растение не может перекачать в колос больше нитратов, чем находит в почве. Что стабилизация качества пшениц — главная задача селекционеров, а создание материального интереса колхозников в сильном зерне — долг организаторов. Что Запорожская, Луганская, Кировоградская, Днепропетровская, Одесская области подверглись нашествию клопа-черепашки, тут форменное бедствие, нужно объявить всеобщий поход на вредителя…

Кириченко, лауреат Ленинской премии за твердую озимую пшеницу, говорил не о технологии. Уже по вступлению, по жесту с хлебцами можно было понять: это слово о хлебе. Даже так: о Хлебе. Что еще нужно газетчику? Голос хлеборобской совести. Академик и крестьянин в одном лице. И говорил-то хорошо: без намеренной патетики, без лишних эффектов, в бумаги не глядел — может, из-за слабого зрения; негромкий его баритон внушал, что растить слабый хлеб на черноземах не только накладно, а и дурно, непристойно, совестно.

Но, искушенный привезенным с собою знанием, я думал: негоже послу без верительных грамот. За премией одесского академика — всего-то 15 тысяч гектаров! Твердая озимая пшеница — «чудо селекции», «новое слово в биологии», не так ли? — колхозами отвергнута, вообще, кажется, возвращается на опытные делянки. Поля вокруг Одессы, у самого селекционногенетического института, засеваются пришедшей с Кубани «безостой-1». Авторитет селекционера прямо пропорционален размерам занятых его сортами площадей, и тут звания ничего не прибавят. Слово о хлебе, следовательно, содержало невысокую клейковину.

Вот почему я не записал речь Федора Григорьевича Кириченко, хоть и были в ней южные степи, дедовские колосья, большегрузные транспорты, мечтания о редкостных сортах, хоть и здорово говорилось о живом веществе пшениц, движущем и мышцы, и прогресс.

Это непростительная моя потеря.

Потом я слышал и чистый его русский, и безупречный украинский («суржика» он не терпит), но все то были уже лекции, не слова, застать его в ударе, как тогда на снежном Крещатике, больше не удавалось. Власть общего мнения может обойтись дорого.

Судьба пшениц Кириченко — пример воздействия вала на науку. И настолько выразительный, что не сказать подробнее — грех.

Твердая пшеница гораздо сильней отличается от обыденных мягких («вульгаре»), чем принято думать. От Ромула до наших дней она оставалась яровой, превосходящей мягкую в белке, уступающей той в урожайности, — это наследственно закреплено. У твердой хромосом 28, у «вульгаре» — 42. Даже Т. Д. Лысенко, веривший в способность овса превращаться в овсюг, рябины — в осину, останавливался перед наследственной прочностью твердой и прямо предупредил Кириченко, что в переделку «дурума» он не верит, — а это значило многое. Твердая идет на макароны, это известно широко, но не все знают, что кавказцы, большие любители вкусного хлеба, именно из муки твердых пшениц пекли чурек, лаваш, пури. Да и Украина охотно подмешивала «арнаутку», «гарновку», «черноуску» в помольные смеси для ароматных своих паляниц.

Переход на озимые, более гарантированные в сборках, вытеснил твердые пшеницы с южных полей: шесть-семь, от силы десять центнеров «арнаутки» были для колхозов явно неприемлемой урожайностью. Задача переделать яровую природу диковатого, неподступного «дурума» манила многих селекционеров, дольше и упорней других бился над ней Павел Пантелеймонович Лукьяненко, но тоже отступил. Кириченко начал на пепле чужих надежд.

Как именно удалось ему изогнуть, не сломав, генетический стержень «дурума», тут описывать не к чему, но «мичуринка», «новомичуринка», а теперь уже и «одесская-юбилейная» являют мировой селекции отлично зимующую урожайную пшеницу с заветными качествами твердых. Новая культура требует хороших предшественников, взыскательна к питанию, но прекрасно оплачивает заботу тем самым, ради чего сеют пшеницу: при урожае в 30 центнеров гектар озимой твердой дает на 120 килограммов белка больше, чем гектар мягкой. Мировые цены на «дурум» обычно вдвое выше, чем на «вульгаре», — значит, Причерноморью возвращены экспортные его возможности. Да и своя макаронная промышленность — долго ей еще гнать тусклые, размокающие в кипятке трубки из мягких пшениц? «Новомичуринка» заняла значительные площади, правительство УССР особым постановлением обязало довести производство сырья для макарон уже в 1969 году до четверти миллиона тонн. Западные научные центры проявили к открытию большой и небескорыстный интерес, запрашивают для анализа не муку, а образцы всхожего зерна.

Но года четыре назад в газетах замелькали шапки «Возродим славу украинской пшеницы!» — и площади озимой твердой год от года стали таять. Она действительно удержалась теперь на считанных тысячах гектаров, почему и пошла молва о провале, о мыльном пузыре.

— Ой, дядько, жалко нам вас! Но ничем не поможем, пока наверху к вашей твердой не станут помягче!

Это сказал Федору Григорьевичу чернявый белозубый агроном, тронутый огорчением такого селянского повадкой и откровенностью академика. И весь семинар в актовом зале института согласно и весело закивал: жалко, а не поможем!