Промысел в его обновленном виде будет детищем экономической реформы. Для миллионов он станет школой хозяйствования, опирающегося на объективные законы экономики. Он приносит с собой умение торговать — то умение, которого так настоятельно требовал Ленин. «Промысел» и «промышленность» в русском языке — слова одного корня, и оба восходят к «мысли», к здравому уму.

Время мыслить, время умно хозяйствовать, время жить богаче.

Июль 1966 г.

Эта исполненная величия мысль, держащая в поле зрения добрую планету и весь род людской в его развитии, звучит заповедью социалистического гуманизма. Земля — самое незащищенное из богатств, и не может быть земледельца без неотступной заботы о том, как будут добывать себе хлеб его сын и внук, без обязанности оставить смене поля лучшими, чем приняты от отцов.

Распашка сорока миллионов гектаров ковылей в великом междуречье Оби и Волги стала для нашего государства крупным событием. Имея опыт освоения лесных, рудных, водных богатств, опыт покорения пустынь и краев вечной мерзлоты, мы в первый и последний раз осваивали в таких колоссальных масштабах самое податливое — пригодную к пахоте землю.

Со времени заселения Великих Равнин американского Запада и прерий Канады история не знала столь резкого прироста посевных площадей. Но там этот процесс шел десятилетиями, и погоня за прибылью привела к трагическому развитию эрозии.

У нас же целинный пласт был поднят всего за два года. Эта быстрота придала особую ожесточенность схватке между подлинным хозяином и временщиком. Наука не успела еще оглядеться, перенять нужное, выработать твердой системы, и опорой защитников плодородия мог быть лишь давний опыт земледелия в восточной степи.

Ведь свои ковыли нам не нужно было ни открывать, ни завоевывать; полеводство здесь, пусть в скромных размерах, велось веками.

Не привозной хлеб ел барнаульский самоучка Ползунов, построивший по берегу Оби первый паровой двигатель. И камнерезы Колывани, сереброплавщики демидовских заводов получали в месячину здешнее, алтайское зерно. В начале XIX века Сибирь уже известна твердыми пшеницами, ее «белотурка», «синеуска», «синеколоска» «принадлежат к плодородию изрядному».

И в намерении распахать всю пригодную степь мы не были первыми. Лукавый друг крестьянина, премьер-министр Столыпин после революции 1905 года прибегнул к переселению, стараясь ослабить давление в котле мужицкого гнева. Подогревая вечную мечту о «стране Муравии», он дает новым поселениям зазывные, рекламные названия: Златополь, Сереброполь, Славгород, даже Райгород. Но переселенец везет настоящие, не фальшивые имена, и по ним, по бесчисленным Полтавкам, Самаркам, Одессам и Курскам Сибири и Казахстана, можно судить, откуда тек народ. Помощник у Столыпина был надежный: безземелье на родине. «Як бы трошки землицы в Полтаве, так на шо б я в ту бисову землю поихала!» — говорит у Михаила Пришвина хохлушка-переселенка.

Сказка о рай-стране рушилась под напором метелей, отлив из Сереброполей-Златополей подчас одолевал прилив. И все же тот мужик, что, по слову Ленина, был «готов бежать не только в Сибирь, но и на край света», пускал корни, добирался колодцами до верховодки, строил из дернины избу-пластянку, пахал степь, после трех-четырех урожаев забрасывая поля в залежь.

Сибирь формирует особый характер. Не зная голода и безземелья, сибиряк не знал приниженности. Несгибаемого врага нашел в былом переселенце адмирал Колчак. Среди первых ходоков от коммун к Ленину придут партизаны из Кулунды. В предвоенные годы степь, какую мы называем целинной, начнет ефремовское движение — соревнование за двухсотпудовый урожай. Осенью 1941 года, когда на волоске была судьба столицы, под Можайск, Волоколамск и Истру были брошены дивизии кулундинских, барабинских, прииртышских колхозников. Целых четыре года страна воевала без хлеба Украины — на хлебе Востока.

Предшествующие поколения оставили тут нам национальный земельный запас. Не из бережливости, нет: ни переселенцу, ни кулаку-староверу, ни нашему колхозу на первых порах не под силу было поднять всю целину. Засушливость и безводье великой степи, удаленность рынков сбыта, а позже нехватка техники предохранили безлесные просторы от развития эрозии, и нам не в чем упрекнуть подлинного первопроходца.

Ничьим, повторяем, открытием целина не была. Засев пригодных к пахоте степей в центре континента был предрешен самим развитием нашего земледелия. Появление резерва техники, а главное — острая потребность в зерне ускорили решение, и последний час ковылей пробил. Нужен был только народ, чтоб помочь коренному населению степи. Народ нашелся.

На целину я ехал добровольно.

Наш эшелон отправлялся с Казанского вокзала, провожали нас пышно, гремела музыка, на перроне плясали, целовались, плакали: хоть и не фронт, но, как тогда говорилось, «не к теще на блины». К перронной стойке кто-то приклеил «500-веселый», а по вагону растянул: «Мы покорим тебя, целина!»

Я был радостно пьян, волны счастья заливали меня, я готов был обнять всех и каждого и чувствовал близость слез.

Отъезд — старинное лекарство — вдруг разом решил все проблемы, сделал жизнь легкой и сладкой. Мне было двадцать четыре, я жил в Подмосковье, работал в районной газете, умел ладить с теткой, заменившей мне мать. И все же проблем у меня накопилось порядочно.

В редакции меня любили, печатали обильно, считали «растущим». Время брало свое, в мозгах что-то менялось, а наша заводь была тиха и больше всего боялась «политических ошибок», хотя никакой особой политики мы не делали.

А потом вышла эта история с нолём. Я дежурил и по своей воле, боясь все той же «политической ошибки», убавил один ноль в обязательствах колхоза. Хозяйство то я знал, и ноль в обращении был явно лишним! Скандал вышел грандиозный. Мне следовал минимум строгий выговор. Тогда-то, тяжко переживая свое падение с высот славы, я и сказал редактору, что уезжаю на целину.

На целину? Это в корне меняло дело. Теперь уж мне следовал выговор без строгости. А к нему — месячный оклад. Коллектив редакции посылал на целину пятнадцать процентов своего состава — меня то есть! Корабли мои были сожжены.

А кроме того — я должен был жениться. Должен был, потому что уже два года дружил («встречался», «ходил» — и какие еще глаголы применяются в этом случае!) с Таней-библиотекаршей. Она некрасива, нескладна, не приспособлена к жизни — не от мира сего, одним словом. Частенько болела и сама называла себя «бледная немочь». Как я, районный пижон, позволил этой странной девчонке опутать себя — ума не приложу. Все язык, враг мой.

Поначалу мы виделись разок в неделю, бродили под липами, я нес всякую околесицу, болтал весело, без устали и на прощанье целовал — жеманно, чтоб ясна была шутка — ее длинную руку. Незаметно встречи эти, всегда для меня доступные, стали чаще. А там уж появились та скамейка под сиренью и комнатка на втором этаже старого деревянного дома.

Снимала ее Таня вместе с подружкой — быт на шестьсот тогдашних рублей. Танина тахта, плетеная этажерка с гипсовой головой Пушкина и десятком-другим книг, рядом — платья на плечиках. Ни цветка, ни вышивки. У подружки — иное дело: и постель с кружевным подзором, и зеркальце с косметикой на тумбочке, и киноактеры над изголовьем. Лучшим качеством подружки было, пожалуй, умение найти неотложные дела, как только я приходил.