Кажется, подсохло. Тронули. Первый круг обходит Виктор. Наш № 15, как флагману и положено, полову аккуратно собирает, а солому разбрасывает — потом можно запахать. Конечно, эту нашу солому могли бы затюковать себе ивановские-липецкие, они, бедолаги, вечно прессуют тут и волокут к себе через пол-Европы, что ж, пускай поспевают, раз свою дома своевременно пожгли, нам хватает мороки с половой.
Все ладится, все урчит и крутится. Сплошной, для меня монолитный, шум Виктор расчленяет на десятки отдельных партий. Качество стука — это и есть пока способ предупреждения о возможном отказе. Приборы?.. Указатель потерь, зелененький коробок внизу слева, работал два часа за все пять уборок. Сигнал, что бункер полон, действует, но его нужно включать самому, то есть постоянно помнить о нем наряду с крупными вещами. «Хороший стук наружу выйдет», — сулит ироничная пословица. Вообще комбайновая уборка, как и всякое серьзное дело, обросла некоторым фольклорным слоем. Я вчера «медведя поймал»: забил молотилку на неровном, халтурном валке. Проворачивая ломом замерший барабан, Виктор объяснил, что на Кубани это — «медведь», белгородцы говорят — «роя поймал», а на Украине он слышал — «будэмо казаты ж…», потому что — нагнувшись.
Полчаса молотьбы — и первый бункер. Шофер Леша Помидор, рыжий армавирец, протягивает нам розовый квиток, мы ему — белый.
— Есть на пиво? — блещет своей медной гривой.
— По бутылке, — вежливо кивает в мою сторону шеф.
Виктор преувеличивает. Есть не на пиво, а на пепси-колу.
За намолот тонны напрямую тут платят 41 копейку, в бункере — две тонны. Тридцать бункеров в сутки — это надо молотить минимум до полуночи — дадут нашему экипажу шестьдесят бутылок пепси, или тридцать пачек приличных сигарет. Негусто? Если учесть, что шестьдесят тонн зерна есть годичная норма потребления для шестидесяти человек, норма роскошная, изобильная, то скорей даже — мало. Я еще нахожусь в привычном заблуждении, будто комбайнер — элита, лейб-гвардия, хоть и глотает пыль, но за месяц обеспечивает себя на год. Чушь, отсталость, было, да сплыло.
Недавно смененное руководство края памятью о себе оставило борьбу с курением, вышки у кукурузных полей (будто початки охраняют), мужские рубашки с оттиском «миллион тонн кубанского риса» и повсеместные плакаты против сорняков. Помимо этих несомненно полезных новшеств внедрена и предельно путаная, петлистая оплата комбайнерам: и за намолот просто, и за намолот контрольный, и за выполнение двух норм, и какие-то ночные, и полова, экономист тут копейку прибавит — там две убавит. Заячьих петель столько, что даже человек Викторова уровня не может сам рассчитать, сколько же он заработал.
Ясно только, что больше трехсот кило зерна за уборку не дадут. И тому Федьке леченому (лишь бы агрегат, при котором он значится, выполнил сезонную норму), и Виктору, всем поровну — на кур. А зерно здесь — как чеки «Березки», единственная валюта. Деньги, как и слава, — дым. В этой же бригаде некоторое время назад я состоял договорником на свекле, работал первобытной тяпкой, весь день в тишине, чистоте и на свежем воздухе — и по 28 рублей обходилось вкруговую нашему брату! А на комбайне заработать столько — ого-го как надо вкалывать в условиях совершенно несопоставимых!
Нашего экономиста Виктор называет — «еще та устрица». Ловкий то есть человек. В свой час и я пытался выспросить и хотя бы для себя прояснить, почему так затейливо начисляется оплата главному лицу страды, почему комбайнер лишился финансовых привилегий, но, несмотря на университет, на известный опыт анализов, ни черта понять не смог. Экономист посмеивался над моими разглагольствованиями, что работник должен сам рассчитывать свой заработок, а зарплата обязана быть простой, стабильной и понятной человеку — иначе материальной заинтересованности нет, ее не реализуешь. Главный экономист, я говорю, усмехался, считая это наивностью и ерундой: нормы и расценки поступают свыше, действуют единые условия, а народ, конечно, теперь жаден бесконечно, удовлетворить запросы просто невозможно.
Инструкции — ладно. Но я приводил ему случай из практики. Александр Николаевич Энгельгардт, автор писем «Из деревни», рассчитывает неграмотных крестьянок — и любая свой заработок знает заранее! «…Каждая баба отлично помнит, — выписываю я сейчас из книги, — сколько она когда намяла (льна), и при окончательном расчете отлично знает… сколько приходится получить денег. «Ты сколько намяла, Катька?» — спрашиваю я при расчете. «Вам по книжке лучше видно, А. Н.» — «По твоему счету сколько?» — «Три пуда двадцать два фунта». — «Так. А сколько денег тебе приходится?» — «Вы лучше знаете». — «Сколько приходится?» — «Рубль, да шесть копеек, да грош». — «Получай рубль семь копеек, грош лишнего, свечку поставь».
Катька счесть могла, интеллигент от механизации Виктор — не в силах.
Но вот инструкция особого права и значения. Майский Пленум ЦК партии опубликовал постановление: бесплатно выдавать бригадам и звеньям 15 процентов сверхпланового зернового сбора. Дальше: выдавать в счет заработной платы по полтора кило зерна за выполненную нормо-смену. И еще: за совмещение профессий рабочему платить 70 процентов ставки.
В применении к Виктору: он наверняка стал бы работать один, без штурвального, а после уборки получил бы несколько тонн зерна. Сколько точно? Не знаю. Но днями в Новокубанск приезжали соседи — советские работники из Ставрополья, из Новоалександровского района. Зашли с визитом к Недилько. Спрашиваю гостей (не без прицела), правда ли, что ставропольский механизатор может и две, и три тонны хлеба заработать. Отвечают, что один человек у них прошлый год восемь тонн получил, а по пять-шесть тонн — многие.
Районы разделяют Кубань — да экономическая служба. Если даже один год для дела потерян, так ведь и это — целый год! А наказан за промедление может быть только колхозник Прочного Окопа.
Вот оно — Виктор уступает руль мне. Сам он устроился на ящике, «ноу хау» обеспечено, однако и мне пора уже без фортелей, без медведей, роев и прочего, потому что мое дилетантство явно лишает Виктора скольких-то бункеров в день.
Самое трудное — включить скорость. Физически, говорю, трудное: отжать педаль сцепления — как пудовик выжать. (Отключить молотилку — и двухпудовиком пахнет.) Попасть рычагом именно в первую пониженную — тоже и сила, и сноровка нужны. То, что в автомобиле делается незаметно сотни раз на день, буквально пальцами, здесь требует атлетических усилий. Кому она нужна, слоновья эргономика, зачем и так облитого потом человека заставляют упражняться с гирями?..
Уже пошла щедрая дневная пыль, забивает короб над радиатором мотора, затягивает и переднее стекло. Повернулись спиной к ветру — «ничего в волнах не видно». А сегодня надо гладить без морщинки: Недилько сказал, что приедет на нас посмотреть.
Подмаренник переплел пшеницу, и валок тянется издали, метров за десять. Вообще хлеб сорный. В окошечко справа мне видно, сколько кисточек осота, головок молочая, черных зернышек повилики скатывается к борту. А нам все равно! Да-да, нам с Виктором совершенно «без разницы», что в бункере. Хоть песок морской туда сыпься — наш-то отчет по бункерному весу. Этот бункерный вес, абстрактное искусство, и на тока ляжет, и в официальную отчетность, и — позже — в синие тома ЦСУ. А сколько в том бункерном сора и воды, на сколько миллионов тонн отягчают хлебный баланс Н20 и «мертвые отходы» (термин такой энергичный) — убирающему плевать. Кубань много сделала для отбора сильных пшениц, это верно и всеми признано, однако Виктору и в данный момент мне вполне безразлично, какого качества пшеница поступит на элеватор. На заработок наш это не повлияет. Любопытная ситуация, не правда ли? Скажете: «А вы и повлиять не можете»… Кто ж тогда, извините, влияет, если не тот, кто пахал, сеял и ныне молотит? На целине у Бараева родилось словцо: мореплавание возможно потому, что все на судне заинтересованы в сохранении корабля. Что ж, верно. А вот мы, сборщики урожая, безразличные к зерну или плевелам, мы — личности сомнительные, отчасти, наверно, социально опасные.
