Когда прибыла работница из службы социальной опеки и полицейские объяснили ей ситуацию, я видел, что она не поверила ни единому моему слову, но должна была следовать процедуре.

– Мы были у твоей мамы, – сказала она, и я мог представить, как убедительна была мама при разговоре с ней. – Она сказала нам, что ты всегда оказывал на семью разрушительное влияние, – продолжала женщина из службы опеки. – Она сказала, что ты всю жизнь доставляешь одни неприятности.

Я стоял, молча уставившись в пол, потому что знал, что если выскажу вслух то, что у меня на уме, – только укреплю ее предубеждения. Когда они просмотрели мое досье, то обнаружили отчеты о полученной мной травме в результате смерти отца, и полиция только что слышала, как я кричу, реву и ругаюсь – и клянусь, что собираюсь убить свою мать, если они отправят меня домой, так что для них все выглядело так, будто мама права и проблема была во мне. Возможно, они бы более внимательно рассмотрели причины моего агрессивного поведения, если бы у них перед глазами не было прекрасного объяснения – папиной смерти. Все они видели перед собой лишь агрессивного нарушителя спокойствия, отвлекающего детей в школе и причиняющего своей бедной семье бесконечные страдания. Моей единственной надеждой оставалось только то, что они поверят в мой рассказ о Ларри или хотя бы решат, что не могут рисковать, посылая меня обратно в семью, пока ситуация не прояснится.

– Из-за серьезности твоих утверждений по поводу твоего брата, – сказали мне наконец, – тебе придется пожить в приюте, пока мы не проведем расследование.

К счастью, меня отправили в отделение временной опеки и распределения, где дети ожидали принятия решений, касающихся дома, воспитания, усыновления, образования и других возможных вариантов. Здание было просто огромным, ничем не примечательным, холодным и приводящим в уныние, и больше походило на тюрьму, чем на детский дом. Одна сторона здания использовалась социальными службами, здесь было множество камер, следящих за каждым нашим движением, и атмосфера царила не самая дружелюбная. Система была строгой, но справедливой. Казалось, что они искренне хотят найти способ защитить меня от себя самого, но я не мог заставить себя доверять им и доказывал, что стану настоящим испытанием для их терпения.

Хотя я все еще был неуправляем, я все же обратил внимание на то, что, по крайней мере, полицейский сдержал обещание и не отправил меня домой. Во мне все еще теплилась надежда, что, когда они закончат свое расследование, они поверят мне и позволят держаться подальше от мамы и остальных, пока я не стану достаточно взрослым, чтобы жить один.

На следующий день ко мне пришел тот же полицейский, который поймал меня и ехал рядом в машине.

– Мы арестовали твоего брата, – сказал он, и я воспрял духом. Если Ларри сознался, то я намеревался рассказать им обо всем, даже о дяде Дугласе и его друзьях, включая полицейского с наручниками. – И он все отрицает. Твоя мама сказала, что ты – лгун. Мы связались с твоей школой, и они также подтвердили, что ты всегда был проблемой.

Мои надежды рухнули так же быстро, как взлетели. Именно этого мне следовало ожидать – мне никто не поверит. Я ничего не сказал, только смотрел в пол, ожидая услышать, какова моя дальнейшая судьба.

– Ты так надоел своей матери, что она не хочет тебя забирать. Она сказала, что все это выше ее сил.

Неожиданно появилась надежда, даже несмотря на то, что они снова предпочли поверить, что вся проблема заключалась во мне, а не в маме и Ларри. Возможно, все произошло не так, как я ожидал, и по неверным причинам, но мне, по крайней мере, удалось вырваться из маминой железной хватки. Все, наверно, решили, что я – лгун и негодный мальчишка, но, во всяком случае, хотя бы ненадолго я был в безопасности от побоев и насилия. Я полагаю, мама запаниковала после визитов полиции. Пока я был нем или слишком напуган, чтобы с кем-нибудь поговорить, она чувствовала себя в безопасности, но теперь я наконец нашел в себе мужество использовать свой голос, и, хотя в этот раз мне не поверили, для нее все еще существовала вероятность быть раскрытой. Теперь, когда я осмелился поговорить с полицейским, она никогда бы не смогла рассчитывать на то, что я буду держать язык за зубами в будущем. Поэтому, как я полагаю, она заявила, что не хочет видеть меня дома.

Мы спали в совместных спальнях в детском доме, наши кровати были разделены ширмами, а персонал ночью постоянно приходил проверять, все ли в порядке. Находиться в таком месте было не слишком уютно, но все же здесь я чувствовал себя куда в большей безопасности, чем дома. Во всяком случае, никто не собирался на меня нападать или заставлять делать что-то, чего я не хочу. Хуже всего была скука, когда мы сидели без дела, смотря телевизор или играя, – но я быстро привык к этому, учитывая те долгие часы, которые я проводил в одиночестве дома, либо в своем темном подвале, либо в спальне братьев, где мне не разрешалось даже шевелиться.

Большую часть своего рабочего времени персонал детдома проводил, оценивая нас и разговаривая с каждым индивидуально, так что остальным было нечем заняться, когда наступала очередь следующего ребенка идти в кабинет для разговора. Но ни у кого из взрослых не было времени поболтать с нами неофициально, пошутить, даже для того, чтобы узнать нас получше; от них требовалось только успешно справляться со своими обязанностями. В этом отношении они больше напоминали тюремщиков или надзирателей, чем социальных работников. Я думаю, что если бы там был хоть один человек, готовый посидеть со мной и завоевать мое доверие, то на этом этапе я был бы уже готов рассказать о вещах, которые произошли со мной после смерти отца. Но я ко всем относился с недоверием, зная, сколько раз меня предавали, и ни у кого из персонала не было времени развеять эти подозрения.

Большинство детей, попадавших в детдом, уходили довольно быстро, но я был одним из наиболее тяжелых случаев, требующих много сил и времени, и у работников детдома возникли проблемы с пониманием, как со мной обращаться и что со мной вообще делать. Я все время беспокоился о том, каково будет их окончательное решение, боясь, что мама передумает и захочет забрать своего раба, – и они отправят меня обратно домой только потому, что не смогут придумать, как со мной поступить.

После того как завершился этап разговоров и оценки, мне сказали, что меня отправят либо домой, либо в другой детский дом на более длительный срок, либо к приемным родителям. Кому, интересно, захотелось бы усыновить сквернословящего подростка, верящего, что весь мир настроен против него, и с репутацией трудного, агрессивного ребенка, сбежавшего из дома? И, даже если бы кто-нибудь действительно меня усыновил, кто мог сказать, что они не будут обращаться со мной точно так же, как остальные? Лучшим вариантом для меня казалось остаться в системе социальной опеки, и все что мне оставалось делать – ждать решения людей, которых я даже не знаю. Это довольно неприятное и пугающее чувство, когда ты фактически не можешь ни на что повлиять в своей жизни.

Как только за меня взялась система социальной опеки, я всего за пару недель побывал в нескольких домах, пока там все решали, как лучше всего со мной поступить. Я знал, что был сущим наказанием для любого социального работника, который пытался мне помочь. Я был так зол на весь мир и так недоверчив к людям, что не собирался разрушать ничьих сомнений по этому поводу. Все, кто проявлял ко мне доброту в прошлом, в конце концов меня подвели: папа умер, Уолли и Пит бросили меня, Дуглас обманом хотел понравиться мне, предложив конфеты, Джон и, возможно, даже леди на телефоне доверия сдали меня полиции. Я не доверял ни одному ключевому работнику[2], утверждавшему, что он делает что-то ради моего блага. Я решил, что лучше держать их всех на расстоянии, если не хочу снова быть побитым. Так что я делал абсолютно все, что хотел, и относился ко всем, как к мусору, что идеально совпадало с образом, описанным мамой. Я был кошмаром во плоти, и прошло совсем немного времени, прежде чем все начали искать способ избавиться от меня, переложив эту заботу на другие плечи. Я причинял всем слишком много беспокойства и был неиссякаемым источником неприятностей, так что никто не хотел меня терпеть.