– У Джо был очередной приступ гнева, мам, – говорили они. – Он разбросал свою еду по полу. Что нам делать?
Мама с грохотом спускалась по лестнице, избивала меня и тыкала лицом в еду, чтобы преподать мне урок вежливости и благодарности. Когда мне приносили воду в бутылках, у нее всегда был странный вкус, и я понятия не имею, что в нее добавляли. Иногда крышки бутылок были приклеены, так что мне приходилось прогрызать пластмассу, чтобы получить воду. Мои молочные зубы вскоре стали такими слабыми от недоедания и несоблюдения гигиены, что крошились и ломались от любой нагрузки. Зубная боль добавилась к длинному списку различных болей, от которых я страдал. В конце концов меня перестало волновать, как сильно что-то будет болеть или какая вода на вкус, потому что я был измучен жаждой настолько, что выпил бы что угодно.
Иногда мама забирала даже мои трусы, потому что считала, что я их испачкаю: «Маленький грязный ублюдок. Тебе нужно преподать урок!» – и оставляла меня голым на несколько дней. С внешней стороны двери она приделала задвижку, чтобы не приходилось каждый раз блокировать ручку и чтобы я уж точно не смог выбраться сам. Иногда меня оставляли одного на день или два, и я задавался вопросом: что будет, если все окончательно обо мне забудут? Я все равно предпочитал хранить молчание и мирно умереть, чем стучать в дверь и напоминать о своем существовании. Ведь последний вариант обрушил бы на мою голову еще больше боли и ярости.
Наказывая меня за что-либо, мама часто говорила о папе, и ее удары и пинки сопровождались длинными тирадами: «Черт, он был мерзким человеком и ужасно хреновым мужем. И ты – такой же гребаный засранец, как и он».
Боль, которую отец причинил матери, похоже, не собиралась затихать, а, наоборот, доводила ее до бешенства. Мамина одержимость отцом была сильнее сейчас, после его смерти, чем когда он был еще жив. Может быть, ее бесило, что в смерти он нашел спасение, не дав превратить свою жизнь в еще больший кошмар? И теперь мать отыгрывалась на мне.
«Каждый раз, когда я смотрю на тебя, я вспоминаю об этом больном ублюдке!» – говорила она, обрушивая новую волну ударов.
Я все еще ловил себя на том, что думаю о папе все время, вспоминая, как нам было хорошо вместе, и желая всем сердцем, чтобы он был жив. Проводя долгие часы в одиночестве и заточении, я мысленно разговаривал с отцом, как разговаривал раньше в машине или мастерской. Я представлял, что он сидит на матрасе напротив и отвечает мне. Когда мои руки и ноги затекали или замерзали, я вставал и ходил по подвалу, пытаясь размяться и воображая, что гуляю с папой. В те дни я испытал все известные человеку эмоции. Иногда я злился на него за то, что он был так беспечен со своей жизнью и оставил меня одного с матерью и остальными, хотя знал, что мне нужна защита. Иногда предавался черному, бескрайнему отчаянию. Больше всего на свете мне хотелось умереть, чтобы я мог быть все время с ним.
– Боже, я хороший мальчик, – молился я. – Пожалуйста, забери меня тоже. Пожалуйста, позволь мне быть с моим папой.
Иногда я мечтал. Я представлял, что у меня прекрасные мамочка и папочка, оба живые и любящие меня, и мы все вместе счастливо живем в прекрасном доме. Эти образы в моей голове казались почти реальными. Мечты помогали скоротать какое-то время, но потом приходилось вернуться от моих видений к реальности, к ноющему желудку, осознать, что все это только у меня в голове, а на самом деле я лежу голодный в темноте и ужасном холоде.
Иногда никто не заходил ко мне так долго, что вед ро, которое я должен был использовать в качестве туалета, наполнялось почти до краев. Когда это происходило, я терпел столько, сколько мог, боясь, что меня снова будут макать лицом в лужу. Но, в конце концов, мне приходилось сдаться. Вонь от ведра становилась такой невыносимой, что любого, входящего в мою камеру, вырвало бы, поэтому все закрывали нос и рот руками, укрепляясь во мнении, что я – отвратное, вонючее существо, ничем не лучше животного в клетке, которую периодически нужно чистить и мыть. После наполнения ведра и образования под ним лужи, я старался найти другое место, где лужа была бы незаметна, но маму ни разу не удалось провести. Заканчивалось все, как обычно, тем, что меня макают в мочу лицом.
Однажды, после того как я пробыл в подвале несколько месяцев, мама сделала неожиданное объявление.
– Ты так воняешь, – сказала она мне, – что даже наверху уже чувствуется. Так что придется принять хренову ванну. Давай, черт тебя дери, шевелись.
Она резко и нетерпеливо повела меня наверх, в ванную, давая мне на ходу подзатыльники. Мама мыла и терла меня с предельной жестокостью. Пока я был наверху, мне показалось, что я слышал в доме мужской голос, и когда меня опять отвели в подвал – я обнаружил, что кто-то был там и установил настоящий замок и дверь теперь закрывалась на ключ. Два поворота ключа – последний штрих в картине моего окончательного заточения. Она должна была пригласить слесаря для выполнения такой работы. Казалось, с этого момента мое заключение получило статус официального. Внутри все оборвалось. Меня будут держать в подвале вечно, пока я не умру? Выглядело все именно так.
Пока мучительно тянулись месяцы, я привыкал к своей клетке, прислушиваясь к звукам на улице (через вентиляцию) и в доме надо мной. Сидя в полной темноте, приходилось полагаться только на уши в получении каждой капли информации, так что мой слух обострился, ведь смотреть было все равно не на что.
Я смог узнавать своих посетителей по их манере открывать дверь наверху лестницы, по скорости и тяжести их шагов. Больше всего я боялся увидеть маму, потому что это неизменно означало избиение. Лучшим моим посетителем был Уолли, когда его посылали отнести мне еду или когда он приходил сам, чтобы составить мне компанию, приободрить и утешить. Уолли не был похож на остальных, и, несмотря на то, что мама специально перед своим уходом наказывала не спускаться ко мне, он всегда нарушал этот запрет, если был уверен, что она не узнает или что ему это сойдет с рук.
Взрослый человек, возможно, сошел бы с ума от столь длительного заключения в одиночестве, особенно в таких ужасных условиях. Думаю, единственной вещью, удерживающей меня от безумия, были визиты моего старшего брата Уолли. Хотя ему на тот момент было уже восемнадцать лет, он боялся маминой жестокости не меньше других и всегда выполнял ее приказы. Но Уолли не получал удовольствия от садизма и издевательств надо мной, и этим он отличался от остальных. Когда мой брат был уверен, что мать не узнает, он всегда был добр со мной. Уолли выглядел, как зубрила – большие очки с толстыми линзами в стиле Бадди Холли, короткая стрижка и веснушки. Я любил его за доброту. Только он был чем-то хорошим в моей жизни в те долгие годы.
Иногда, когда мама развлекалась в пабе, а остальные уже спали, Уолли украдкой пробирался ко мне и приносил немного нормальной еды. Он садился на вонючий матрас напротив меня и читал истории из книг про воинов и юношей, героев и злодеев. Сейчас мне кажется, что некоторые истории Уолли придумывал сам, потому что часто они были подозрительно похожи на мою. Сказки про злых матерей и маленьких мальчиков, которые в конце концов сбежали и жили счастливо до конца своих дней. Думаю, таким образом он хотел подарить мне надежду, что в один прекрасный день все изменится к лучшему, что этот кошмар не будет продолжаться вечно. Уолли относился ко мне как к взрослому, что до него никто никогда не делал. «Тебе уже почти семь, Джо, – говорил он, – пришла пора быть храбрым и сильным».
Я знал, что брат прав, потому что именно об этом были истории, которые он мне читал. Маленькие мальчики становились героями перед лицом опасностей и бед и побеждали зло. Но в то же время я думал, что ему легко говорить, имея свободу и прекрасную теплую спальню, куда можно сбежать от крика и насилия.
Когда мы оставались с ним вдвоем, он даже смеялся над мамой, называя ее забулдыгой. Я не знал, что значит «забулдыга», и у меня не было голоса, чтобы задавать какие-либо вопросы, но представлял, что это как-то связано с маминой работой, считая, что она отлично с ней справляется и получает очень много денег, раз может содержать такую большую семью.
