Ныне, когда разброд в их рядах был преодолен, каждый углубился в исследования и приступил к написанию работ, многие из которых предназначались для предстоящего Международного конгресса в Веймаре. Продуктивность была высокой, хотя лишь часть работ относилась непосредственно к медицине. Было решено учредить психоаналитический журнал под названием «Имаго», редакторами которого были назначены Отто Ранк и его близкий друг Ганс Закс. В нем печатались статьи, посвященные проблемам антропологии, политической экономии, искусства, литературы. Зигмунд столкнулся с трудностями в подыскании издателя, ибо никто не верил, что сможет продать достаточно экземпляров, чтобы покрыть расходы по печатанию. Наконец Гуго Хеллер взял дело на себя, руководствуясь больше чувством верности обществу, чем желанием подзаработать.

Он сказал Зигмунду:

– В любом случае у меня есть книжная лавка, и я могу выставить «Имаго» в витрине и на прилавках. Таким образом мы продадим несколько экземпляров.

Семья провела лето в Тироле, где Зигмунд приступил к написанию четырех больших работ, которые он собирался опубликовать по частям в журнале, а затем в виде отдельной книги. В августе он писал Ференци, что «полностью отгородился от света», настолько глубоко он погрузился в увлекательный материал.

14 сентября 1911 года Марта и Зигмунд отметили серебряную свадьбу. Дата выпала на четверг, и было решено устроить торжественный обед. Зигмунд заранее пригласил родственников и друзей. Он обследовал окрестности, чтобы снять помещения для гостей в соседних виллах. Приехали Оскар Рие и Леопольд Кёнигштейн. Отто Ранк разместил приехавших по виллам. Гости поднимались в горы, собирали ягоды, устраивали пикники, плавали и ловили рыбу, вечерами они увлекались рассказами, смеялись около костра, на котором поджаривали яблоки, нанизанные на длинные прутья. Матильда приехала со своим мужем, она расцвела в супружестве; Эрнст, младший сын, упорно готовившийся к экзаменам, страдал язвой желудка; София, веселая средняя дочь, объявила, что она, подобно Матильде, не намерена ждать своей свадьбы до двадцати четырех лет.

Зигмунд окинул взглядом обеденный стол, за которым просто и с достоинством председательствовала Марта. Прошло двадцать девять лет с того памятного воскресенья, когда они поднялись на вершину горы за Медлингом с братом Марты Эли Бернейсом, а затем вернулись в дом их друзей, где они сидели в саду под липой; двадцать девять лет с момента первого поцелуя и двадцать пять лет супружества; воспитание шести детей, изоляция и забвение, иногда нехватка средств – все это никак не сказалось на доброй натуре Марты.

Ей недавно исполнилось пятьдесят лет, но она не постарела духом, она была слишком занята. Марта вела свое домашнее хозяйство с такой скрупулезной аккуратностью, что один из коллег Зигмунда заметил:

– Ваш дом подобен острову в венском море.

И все же время взяло свое: в волосах, уложенных в высокий шиньон, появилась седина, под глазами набухли небольшие темные мешки, вокруг губ появились морщинки. Но это был нормальный след времени. И этот след углублялся так постепенно, что Зигмунд замечал его не больше, чем седину на своих висках. Зигмунда мучил невроз, и он научился переносить его, однако в одном из самых важных аспектов его жизни – в браке – все было столь же естественно, как солнце или капли дождя.

«Будь благословенна, – думал он, – за доброту и за радость, доставленную мне, за то, что вынесла все, не выдавая своим видом, что неумолимое время стучится в ворота».

Обед по случаю серебряной свадьбы прошел весело. Марте помогали молодые женщины, жившие по соседству. Застолье получилось шумным. К полудню, когда были произнесены все тосты, вручены и осмотрены подарки – книги, старинные фигурки, украшения, заиграл тирольский оркестр и начались танцы.

Когда опустились сумерки, Зигмунд спросил, может ли он рассказать то, что написал о тотемах и табу. Марта была довольна тем, что творческий подъем укрепил за лето здоровье и улучшил настроение Зигмунда. Она вывела всех на веранду; стулья были расставлены полукругом перед Зигмундом. Он заговорил мягким, проникновенным голосом, смягчавшим, подобно мерцанию звезд, наступавшие сумерки.

Он попытался навести мосты между изучением таких предметов, как социальная антропология, филология и фольклор, с одной стороны, и психоанализ – с другой. Все культуры возникли в результате подавления инстинктов. В современном обществе сохранилось большое число табу, но тотемизм давно отброшен и заменен новыми формами. Наилучший путь добраться до первоначального значения тотемизма – это изучать его остатки, сохраняющиеся в детстве.

Что имело место в предыстории человека, в событиях и условностях того времени и сохранилось в памяти современников?

Изучая аборигенов Австралии «как самых диких, несчастных и жалких, не почитающих высших существ, – писал Зигмунд, – мы узнаем, что они поставили себе целью с тщательной заботливостью и мучительной строгостью избегать инцестуозных половых отношений. Больше того, вся их социальная организация направлена к этой цели или находится в связи с таким достижением».

Каждый клан имеет свой тотем и принимает имя этого тотема, обычно имя животного. Этот тотем, по предположениям Зигмунда, является праотцем всей семьи, кроме того, ангелом–хранителем и помощником, принадлежащим именно этой группе, которого никто другой не может захватить и никто не может отбросить. Каждый в клане обязан ему полной верностью и послушанием.

Но почему тотем настолько всесилен и вездесущ, что ни один клан австралийских аборигенов не обходится без него? И какое отношение к психоанализу может иметь система тотемов?

Зигмунд попросил принести лампу и рукопись, из которой зачитал:

«Почти повсюду, где имеется тотем, существует закон, что члены одного и того же тотема не должны вступать друг с другом в половые отношения, следовательно, не могут также вступать между собой в брак. Это и составляет связанную с тотемом экзогамию…» Цель и структура тотемного клана заключались в регулировании браков для предотвращения кровосмешения в группе и запрещения браков между дальними родственниками в клане.

«Невротик обнаруживает постоянно некоторую долю психического инфантилизма. Для нас поэтому важно, что на диких народах мы можем показать, что они чувствовали угрозу в инцестуозных желаниях человека, которые позже должны были сделаться бессознательными, и считали необходимым прибегать к самым строгим мерам их предупреждения».

Написание первого очерка доставило ему такое удовольствие, что он незамедлительно приступил к следующему – «Табу и амбивалентность чувств». Он провел различие между ограничениями табу и религиозными, или моральными, запретами. Запреты, табу лишены всякого обоснования. Они неизвестного происхождения. Непонятные для нас, они кажутся чем–то само собой разумеющимся тем, кто находится в их власти. Такое поведение весьма схоже с тем, которое встречается у «страдающих навязчивостью», они «болеют табу». Табу у невротиков, подобно табу примитивных племен, лишены мотивов, и происхождение их загадочно. Запреты возникают каким–то образом и должны соблюдаться вследствие непреодолимого страха.

Зигмунду представлялось очевидным, что запрет, продиктованный табу, должен быть связан с «активностью, к которой сильно влечет». Австралийские аборигены «должны поэтому иметь амбивалентную направленность по отношению к их запретам табу; в бессознательном им больше всего хотелось нарушить их, но они в то же время боятся этого; они потому именно боятся, что желают этого, и страх у них сильнее, чем наслаждение. Желание же у каждого представителя этого народа бессознательно, как и у невротика…».

С таким выводом согласуется многое из того, говорил Зигмунд, что мы узнали из анализа неврозов. В характере невротиков, страдающих навязчивостью, нередко проявляется черта преувеличенной совестливости как симптом реакции против притаившегося в бессознательном искушения, и при обострении заболевания от нее развивается высшая степень чувства вины.