— Пойду, немного погодя пойду. Я обсуждаю с моим другом очень важный вопрос.

Доктор Пларр заметил на лбу у той девушки, что только что освободилась, маленькую серую родинку чуть пониже волос, на том месте, где индианки носят алый знак касты.

Хорхе Хулио Сааведра продолжал:

— Поэт, а настоящий романист непременно должен быть по-своему поэтом, имеет дело с вечными ценностями. Шекспир избегал политических вопросов своего времени, политических мелочей. Его не занимали ни Филипп, король Испании, ни такой пират, как Дрейк. Он пользовался историческим прошлым, чтобы выразить то, что я называю политической абстракцией. И сегодня писатель, желая изобразить тиранию, не должен описывать деятельность какого-нибудь генерала Стреснера [212] в Парагвае — это дело публицистики, а не литературы. Тиберий — гораздо лучший объект для поэта.

Доктор Пларр думал о том, как было бы приятно отвести ту девушку в ее комнату. Он не спал с женщиной уже больше месяца, а как легко вызывает влечение любая мелочь, даже родинка на необычном месте.

— Вы, надеюсь, поняли, что я хотел сказать? — строго спросил его писатель.

— Да. Да. Конечно.

Какая-то брезгливость мешала доктору Пларру сразу пойти по следам своего предшественника. А через какой промежуток времени он готов пойти? Через полчаса, час или хотя бы когда этого предшественника уже тут не будет? Но тот как раз заказал новую выпивку.

— Вижу, эта тема вас совсем не интересует, — с огорчением сказал доктор Сааведра.

— Тема… извините… сегодня я, как видно, чересчур много выпил.

— Я говорил о политике.

— Политика как раз меня интересует. Я ведь и сам своего рода политический беженец. А мой отец… Я даже не знаю, жив ли мой отец. Может быть, он умер. Может быть, его убили. Может быть, сидит где-нибудь в полицейском участке по ту сторону границы. Генерал не считает нужным сажать политических в тюрьмы, он предоставляет им гнить по одному в полицейских участках.

— Вот об этом-то и речь, доктор. Конечно, я вам сочувствую, но разве можно создать произведение искусства о человеке, запертом в полицейском участке?

— Почему бы и нет?

— Потому что это частный случай. Явление семидесятых годов нашего века. А я надеюсь, что мои книги будут читать — пусть только избранные — в двадцать первом веке. Я пытался создать моего рыбака Кастильо как вневременной образ.

Доктор Пларр подумал, как редко он вспоминает отца, и, вероятно почувствовав себя виноватым — сам-то он живет в безопасности и с комфортом, — вдруг обозлился.

— Ваш рыбак вне времени, потому что его никогда не существовало, — сказал он и сразу же в этом раскаялся. — Простите меня за резкость. А не выпить ли нам еще по одной? К тому же мы совсем не обращаем внимания на вашу прелестную подружку.

— На свете есть вещи поважнее Тересы, — заявил Сааведра, но снова отдал руку на ее попечение. — А разве тут нет девушки, которая вам приглянулась?

— Да, есть, но она нашла другого клиента.

Девушка с родинкой подошла к мужчине, пившему в одиночестве, и они вместе направились к ней в каморку. Она прошла мимо своего бывшего партнера, даже на него не взглянув, но и его явно не интересовало, кто стал его преемником. Публичный дом чем-то похож на клинику, и это нравилось доктору Пларру. Казалось, он наблюдает за тем, как хирург ведет нового больного в операционную — предыдущая операция прошла удачно, и о ней уже забыли. Ведь только в телевизионных мелодрамах любовь, страх и тревога проникают в палаты. В первые годы в Буэнос-Айресе, когда мать без конца разыгрывала трагедию и стенала над судьбой его пропавшего отца, и в более позднее время, когда она, продолжая так же многословно его оплакивать, утешалась пирожными и шоколадным мороженым, доктор Пларр стал испытывать недоверие к чувствам, которые можно утолить такими незамысловатыми способами, как постель или пирожное эклер. Ему припомнился разговор — если его можно так назвать — с Чарли Фортнумом. Он спросил Тересу:

— Вы тут знаете девушку по имени Мария?

— У нас нескольких девушек зовут Мариями.

— Она из Кордовы.

— Ах, та? В прошлом году умерла. Совсем нехорошая девушка. Кто-то зарезал ее ножом. Бедняга сел за это в тюрьму.

— Наверное, мне надо с ней пойти, — сказал Сааведра. — Очень жаль. Не часто выпадает случай побеседовать на литературные темы с образованным человеком. Пожалуй, я бы предпочел выпить еще и продолжить наш разговор.

Он поглядел на свою захваченную в плен руку, словно она принадлежала кому-то другому и он не имел права ее взять.

— У нас еще не раз будет такая возможность, — успокоил его доктор Пларр, и писатель сдался.

— Пойдем, chica [213], — сказал он, поднимаясь. — Вы меня дождетесь, доктор? Сегодня я буду недолго.

— Может, узнаете что-нибудь новое насчет Сальты.

— Да, но наступает минута, когда писатель должен сказать себе: «Хватит!» Слишком много знать вредно.

Доктору Пларру стало казаться, что под влиянием вина Хорхе Хулио Сааведра собирается повторить лекцию, которую когда-то читал в столичном женском клубе.

Тереса потянула его за руку. Он нехотя встал и пошел за ней туда, где под статуэткой святой из Авилы [214] горела свеча. Дверь за ними затворилась. Работа писателя, как он однажды с грустью признался доктору Пларру, не кончается никогда.

Вечер в заведении сеньоры Санчес выдался очень спокойный. Все двери, за исключением тех, за которыми скрылись Тереса и девушка с родинкой, были распахнуты. Доктор Пларр допил вино и ушел. Он был уверен, что, несмотря на свое обещание, писатель задержится. Ведь в конце-то концов ему надо было решить — потеряет девушка ступню или всю ногу до колена.

Сеньора Санчес по-прежнему шевелила спицами. К ней подсела подруга и тоже принялась вязать на шезлонге рядом.

— Нашли себе девушку? — спросила сеньора Санчес.

— Мой приятель нашел.

— Неужели ни одна вам не понравилась?

— Дело не в этом. Просто я перепил за обедом.

— Можете спросить о моих девушках доктора Беневенто. Они очень чистенькие.

— Не сомневаюсь. Я непременно приду еще, сеньора Санчес.

Однако пришел он сюда только через год с лишним. И тщетно высматривал девушку с родинкой на лбу. Правда, он не был этим ни удивлен, ни раздосадован. Может быть, она нездорова, к тому же девушки в таких заведениях часто меняются. Единственная, кого он узнал, была Тереса. Он провел с ней часок, и они поболтали о Сальте.

Практика у доктора Пларра росла и приносила доход. Он ни минуты не жалел о том, что уехал от жестокой конкуренции в столице, где было слишком много врачей с немецкими, французскими и английскими дипломами; к тому же он привязался к этому небольшому городу на берегу могучей Параны. Тут бытовало поверье, что тот, кто хоть раз его посетил, непременно сюда вернется. И в его случае это поверье оправдалось. Небольшой порт, опоясанный домами в колониальном стиле, который бросился ему в глаза когда-то темной ночью, привел его сюда вновь. Даже здешний климат ему нравился — жара не была такой влажной, как в стране его детства, а когда лето наконец кончалось оглушительными раскатами грома, он любил смотреть из своего окна, как рогатые молнии вонзаются в берег Чако. Почти каждый месяц он угощал обедом доктора Хэмфриса, а теперь иногда обедал и с Чарли Фортнумом, который бывал либо трезв, немногословен и печален, либо пьян, болтлив или, как сам он любил выражаться, «в приподнятом настроении». Как-то раз доктор побывал у него в поместье, но он плохо разбирался в посевах матэ, а гектар за гектаром плантации, которые они, трясясь, объезжали на «Гордости Фортнума» (Чарли называл это «заниматься сельским хозяйством»), так его утомили, что второе приглашение он отклонил. Он предпочитал провести с Чарли вечер в «Национале», где консул не слишком вразумительно рассказывал ему о какой-то девушке.