— Насколько я помню, Кастильо погиб в баре от револьверного выстрела, защищая одноглазую дочь от насильника.

— Ну да. Хорошо, что вы обратили внимание на этот циклопический символ, — сказал доктор Сааведра. — Символ искусства романиста. Одноглазого искусства, потому что все видишь отчетливее, когда прищуришь один глаз. Автор же, который разбрасывается, всегда двуглаз. Он вмещает в свое произведение чересчур много, как киноэкран. А насильник? Быть может, он — моя тоска, которая обуревает меня, когда я часами напролет пытаюсь выполнить ежедневный урок.

— Надеюсь, мои таблетки вам все же помогают.

— Да, да, конечно, немного помогают, но иногда я думаю, что только жесткий режим спасает меня от самоубийства. — И, замерев с вилкой у рта, доктор Сааведра повторил: — От самоубийства.

— Ну что вы, разве ваша религия вам это позволит?..

— В такие беспросветные минуты, доктор, у меня нет веры, никакой веры вообще. En una noche oscura [210]. Не откупорить ли нам еще бутылку? Вино из Мендосы не такое уж плохое.

После второй бутылки писатель сообщил об еще одном правиле его режима: еженедельно посещать дом сеньоры Санчес. Он объяснял это не только попыткой умиротворить свою плоть, чтобы неугодные желания не мешали работе, — во время этих еженедельных визитов он многое узнает о человеческой природе. Общественная жизнь в городе не допускает контакта между различными классами. Может ли обед с сеньорой Эскобар или сеньорой Вальехо дать глубокое представление о жизни бедноты? Образ Карлоты, дочери доблестного рыбака Кастильо, был навеян девушкой, которую он встретил в заведении сеньоры Санчес. Правда, она была зрячей на оба глаза. И притом на редкость красива, но, когда он писал свой роман, он понял, что красота придает ее истории фальшивый и банальный оттенок; она плохо сочетается с унылой суровостью жизни рыбака. Даже насильник при этом становится обычным пошляком. Красивых девушек постоянно и повсюду насилуют, особенно в книгах современных романистов, этих поверхностных писак, правда обладающих несомненным талантом.

К концу обеда доктор Пларр без труда дал себя уговорить составить компанию писателю в его оздоровительном походе, хотя толкало его на это скорее любопытство, чем физическое влечение. Они встали из-за стола в полночь и пошли пешком. Хотя сеньора Санчес и пользовалась у властей покровительством, все же лучше не оставлять машину у дверей, чтобы старательный полицейский не записал ее номер. Заметку в полицейском досье могут когда-нибудь использовать против тебя. На докторе Сааведре были остроносые, до блеска начищенные туфли, а ходил он слегка подпрыгивая, потому что носки ставил внутрь. Так и казалось, что на пыльном тротуаре за ним останутся следы птичьих лапок.

Сеньора Санчес сидела перед домом в шезлонге и вязала. Это была очень толстая дама с лицом в ямочках и приветливой улыбкой, которой до странности не хватало доброты, словно она запропастилась, как куда-то сунутые очки. Писатель представил ей доктора Пларра.

— Всегда рада видеть у себя джентльмена медицинской профессии, — заявила сеньора Санчес. — Можете убедиться, какой за моими девушками уход. Обычно я пользуюсь услугами вашего коллеги, доктора Беневенто, — очень симпатичный господин.

— Да, мне об этом говорили. Но лично я с ним не знаком, — сказал доктор Пларр.

— Он посещает нас по четвергам после обеда, и все мои девушки его очень любят.

Они вошли в освещенный узкий подъезд. Если не считать сеньоры Санчес в шезлонге, то ее заведение ничем внешне не отличалось от других домов на этой чинной улице. Хорошее вино не нуждается в этикетке, подумал доктор Пларр.

Однако ж внутри этот дом был разительно не похож на подпольные дома терпимости, которые он иногда посещал в столице, где маленькие клетушки, затемненные закрытыми ставнями, загромождены мещанской мебелью. Это заведение приятно напоминало загородную усадьбу. Просторный внутренний дворик, величиной с теннисный корт, был со всех сторон окружен небольшими каморками. Когда доктор сел, две открытые двери прямо перед ним вели в такие кельи, и он подумал, что они выглядят чище, изящнее и веселее, чем номер доктора Хэмфриса в отеле «Боливар». В каждой из них был маленький алтарь с зажженной свечкой, создававшей в аккуратной комнатке атмосферу домашнюю, а не деловую. За отдельным столом сидели несколько девушек, и еще две разговаривали с молодыми людьми, прислонясь к столбам окружавшей дворик веранды. Девушки вели себя сдержанно — видно, сеньора Санчес строго за этим следит; мужчина тут мог не спешить. Один из клиентов сидел со стаканом в руке, другой, судя по одежде peón [211], стоял у столба, завистливо наблюдая за девушками (видно, у него не было денег даже на выпивку).

К ним сразу же подошла девушка по имени Тереса и приняла у писателя заказ («Виски, — посоветовал он, — здешнему коньяку я не доверяю»), а потом без особого приглашения села рядом.

— Тереса родом из Сальты, — рассказал доктор Сааведра, отдав свою руку ей на попечение, как перчатку в раздевалке. Она вертела ее то так, то сяк, разглядывая пальцы, словно искала в них дырки. — Я собираюсь выбрать Сальту местом действия моего будущего романа.

Доктор Пларр сказал:

— Надеюсь, ваша муза не заставит вас сделать ее одноглазой.

— Вы надо мной смеетесь, — сказал доктор Сааведра, — потому что плохо себе представляете, как работает у писателя воображение. Оно должно преображать действительность. Поглядите на нее — на эти большие карие глаза, на эти пухленькие грудки, она ведь хорошенькая, правда? — (Девушка благодарно улыбнулась и поскребла ногтем его ладонь.) — Но что она собой представляет? Я ведь не собираюсь писать любовную историю для дамского журнала. Мои персонажи должны символизировать нечто большее, чем они есть. Мне пришло в голову, что, может быть, с одной ногой…

— Одноногую девушку легче изнасиловать.

— В моем произведении изнасилования не будет. Но красавица с одной ногой — понимаете, что это значит? Представьте себе ее неверную походку, минуты отчаяния, любовников, которые делают ей одолжение, если проводят с ней хотя бы одну ночь. Ее упорную веру в будущее, которое так или иначе будет лучше настоящего. Я впервые намерен написать политический роман, — заявил доктор Сааведра.

— Политический? — удивился доктор Пларр.

Дверь одной из каморок открылась, и оттуда вышел мужчина. Он закурил сигарету, подошел к столу и допил вино из стакана. При свете свечи на алтаре доктор Пларр разглядел худую девушку, стелившую постель. Прежде чем выйти и присоединиться к другим за общим столом, она аккуратно расправила покрывало. Ее ожидал недопитый стакан апельсинового сока. Пеон у столба следил за ней жадным, завистливым взглядом.

— Вас, наверное, злит этот человек? — спросил доктор Пларр у Тересы.

— Какой человек?

— Да тот, что там стоит и только глазеет.

— Пусть себе глазеет, бедняга, что тут плохого? У него нет денег.

— Я же вам рассказываю о моем политическом романе, — с раздражением перебил их доктор Сааведра.

Он отнял у Тересы руку.

— Но я так и не понял, в чем смысл этой одной ноги.

— Она символ нашей бедной, искалеченной страны, где все мы еще надеемся…

— А ваши читатели это поймут? Может быть, вам надо что-то сказать более прямо? Возьмите хотя бы студентов, в прошлом году в Росарио…

— Если хочешь написать настоящий политический роман, а не какую-то однодневку, надо избегать мелких подробностей, привязывающих к определенному времени. Убийства, кражи людей для выкупа, пытки заключенных — все это характерно для нашего десятилетия. Но я не желаю писать только для него.

— Испанцы пытали своих узников уже триста лет назад, — пробормотал доктор Пларр и почему-то снова поглядел на девушку за общим столом.

— Вы разве сегодня со мной не пойдете? — спросила Тереса доктора Сааведру.