Любимым временем года Анастасии Глазуновой была осень. Любовь к этой золотой поре особенно укрепилась в ней после переезда в Москву. Лето в столице ассоциировалось у нее с душным переполненным метро, пышущим жаром асфальтом, ленивыми распаренными продавщицами и вечными митингами на Театральной площади. Летом, Анастасия особенно остро чувствовала себя чужой в этом огромном городе, похожим на разросшийся до невероятных размеров муравейник. Все куда-то спешили, толкались, бранились, перетаскивали тяжеленные сумки на колесиках, топтались по ногам, с жадностью пили теплый лимонад, пачкали окружающих мгновенно тающим мороженым и непрерывно ругали мэра, президента, коммунистов, демократов, городские власти, милицию, дворников, мешочников и еще бог знает кого.

Анастасия жила далеко от центра. Каждый день, за исключением выходных, ей приходилось по два раза садиться вначале в переполненную электричку на станции Люблино, ехать пять остановок до Курского вокзала, где в любое время года, днем и ночью, царило поистине библейское столпотворение народов, пересаживаться на метро и ехать до Лермонтовской, чтобы отсюда уже пешком добраться до Садово-Спасской, войти в неприметный трехэтажный дом с ничего не говорящей постороннему взгляду вывеской у входа — «Роско», подняться наверх и под пристальными взглядами сослуживцев пройти на свое рабочее место.

Лето в этом году тянулось как-то особенно долго. Июньский отпуск пролетел незамеченным — отчасти еще и потому, что Анастасия провела его дома, в Питере. С родителями Настя не виделась больше года, а телефонные звонки не могли заменить живой встречи. Отец за это время особенно не изменился, а вот мать постарела. Анастасия была их единственной дочерью, и после того, как она уехала в Москву, в их жизни произошли перемены, едва ли к лучшему.

После встречи с родителями у Анастасии осталось какое-то горькое чувство, и, вернувшись в Москву, она целиком отдалась работе, чтобы поскорее развеяться.

Так прошли июль, август и начало сентября. Наступила середина месяца.

Будильник звонил долго и надрывно. Едва приоткрыв глаза, Анастасия сонно посмотрела на циферблат и снова уронила голову на подушку. Половина седьмого, пора вставать. Но сил подняться не было. Голова трещала, во рту ощущалось сухое жжение — элементарные признаки похмелья. Нет ничего хуже, когда в подобном состоянии нужно приводить себя в порядок и собираться на работу.

Никита лежал рядом, с головой укрывшись одеялом. Из-под приоткрывшегося уголка одеяла торчали его длинные волосы, которые давно следовало бы постричь.

Однако на все просьбы Анастасии сходить в парикмахерскую Шилов отвечал упрямым отказом.

— Не пойду, даже не проси, — говорил он. — Или ты хочешь, чтобы я был похож на твоего начальника?

Никита Шилов был драматургом, и это давало ему полное основание относить себя к людям богемы. По его глубокому убеждению человек, занятый творчеством, не должен отвлекаться на такие мелочи, как собственный внешний вид.

Стиль, избранный им в одежде, можно было бы охарактеризовать двумя словами: «Никакого стиля!». Никита, в зависимости от настроения, мог надеть строгий темный пиджак, рубашку с галстуком и… джинсы, либо заменить сорочку на майку, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести.

Правда, в этом Никита вовсе не был оригинален. Впервые увидев его, можно было бы подумать, что перед тобой один из тех художников-авангардистов, которые избрали основным местом своего обитания район Масловки. В таком увлечении Шилова бесформенными длинными свитерами, потертыми джинсами, майками, клетчатыми рубашками-ковбойками чувствовалось преклонение перед идеалами анархизма, которые привлекали его в юности.

Накануне в их скромную однокомнатную квартирку, которую они снимали в обычной пятиэтажной «хрущевке» на улице Тихой, приходили гости. Это были, как выражался Никита, его друзья по театральному цеху. Повод для встречи был достаточно серьезным — прошел ровно год со дня премьеры спектакля «Хозяин своих чувств» по пьесе Никиты Шилова. Спектакль был поставлен широко признанной в театральных кругах труппой театра-студии на Юго-Востоке. Пьеса имела некоторый резонанс — статья о ней появилась в театральном обозрении модной газеты. Правда, постановка с трудом выдержала один сезон, но для молодого начинающего автора это, несомненно, было успехом.

Разумеется, главным героем пьесы был сам Никита Шилов. В нехитрой повествовательной форме он поведал о собственном детстве, о тех ощущениях, которые испытывал, подолгу оставаясь дома один, когда мать уходила на работу и запирала его в квартире. Отсутствие настоящих друзей, долгое одиночество и страдания непонятого ребенка делают из него философа уже в раннем детстве. Об этом Никита и постарался рассказать в пьесе, над которой работал несколько лет.

Вообще-то, Настя не отличалась склонностью к алкоголю, и даже небольшое возлияние вызвало у нее на следующее утро крайне неприятные ощущения.

Будильник продолжал звонить. Даже Никита, который никогда не мог подняться с постели раньше, чем к полудню, высунулся из-под одеяла и недовольно пробурчал:

— Да выключи ты его. Сколько он будет тарабанить? — голос его был непривычно сиплым.

Настя с трудом подняла тяжелую, словно налившуюся свинцом руку и, пошарив ладонью по тумбочке, стоявшей рядом с кроватью, нажала на кнопку звонка.

Наступила спасительная тишина. Никита, снова завернувшись в одеяло, уснул, а Настя, усевшись на постели, принялась тереть кулаками глаза. Это продолжалось не больше минуты, после чего Анастасия, сунув ноги в тапочки, поплелась в ванную комнату.

— Да… — вздохнула она, критически оценив свою внешность.

Из зеркала на нее смотрела симпатичная голубоглазая блондинка двадцати четырех лет со слегка измятым лицом и растрепанными пышными волосами. Конечно, в таком виде из дома выходить было нельзя и, по давней привычке умывшись холодной водой, Анастасия стала приводить себя в порядок. Уже спустя четверть часа внешние следы прошедшей накануне вечеринки исчезли, щеки обрели слегка неестественный румяный оттенок, подведенные накрашенные глаза заблестели, на тонких, изящно очерченных губах лежал равномерный слой яркой помады.

— Вот теперь другое дело, — сказала она, одевая вместо ночной сорочки светло-серый деловой костюм.

Еще несколько последних штрихов, несколько движений массажной щеткой, и в прихожую из ванной комнаты вышла настоящая деловая женщина.

Правда, опытный глаз сразу мог бы определить, что в облике Анастасии Глазуновой были признаки вольности, не вполне соответствующей каноническому образу дамы из мира бизнеса. Во-первых, она была слишком молода для того, чтобы занимать место в отдельном кабинете, обставленном дорогой мебелью, во-вторых, на ее лице сейчас было слишком много косметики, а в-третьих, у нее была слишком пышная прическа. Так выглядят, скорее, секретарши, встречающие посетителей в богатых офисах. Впрочем, ничего удивительного в этом не было — Настя и работала секретарем-консультантом в большой, но предпочитающей не слишком афишировать себя фирме, занимавшей целый особняк на Садово-Спасской.

На своем рабочем месте Анастасии приходилось заниматься самыми разнообразными делами. Она проверяла и перепроверяла отчеты, которые проходили нескончаемым потоком, составляла сводки и ежедневно ходила в банк, контролируя прохождение платежей. К счастью, банк располагался недалеко от офиса, и эта обязанность не отнимала у Насти слишком много сил и времени.

Кроме того, вся информация дублировалась на компьютере, и большая часть рабочего дня Анастасии Глазуновой проходила под стук клавиатуры и треск принтера.

Нельзя сказать, чтобы работа доставляла ей огромное моральное удовлетворение, но Анастасия утешала себя тем, что тысячи девушек ее возраста и внешности мечтают о том, чтобы получить именно такое место. По нынешним меркам платили ей вполне прилично, но деньги в кармане Анастасии не задерживались.