— Владик, брось осколки, брось патроны, иди кушать.

Как железная пристройка к дому, в засаде стоит танк. И хотя танкисты прибыли только сегодня утром, мальчики уже всех знают по именам, а хозяйкам известно, кто холост, а кто женат, и, если женат, пишет ли письма жена, и сколько детей, и какие у них в школе отметки. Уже вокруг на веревках развешано выстиранное белье танкистов. Несут в чугуне горячий, с красными помидорами борщ и пахнущие духовкой пирожки. И танкист, пообедав, кричит на крышу зенитчику:

— Эй, воздух, кинь сигаретку!

А в сумерки, когда танк выйдет из засады на перекресток улиц, возле него соберутся дежурные с противогазами, обсуждая стратегические и тактические возможности круговой обороны.

Вы проходите еще несколько кварталов — к линии железной дороги. Здесь чаще звучит свист снарядов, и на ваших глазах они разрываются, опрокинув стоящий на рельсах пустой трамвайный вагон или подняв в воздух уличный киоск «Минводы».

На трамвайном пути сигнал: «Осторожно, листопад!» Прижимаясь к стенам домов, медленно пробираются раненые, изредка останавливаются и под защитой каменного портика отдыхают или даже подкрепляются холодным мясом из консервной банки. Жителей как будто нет, и вокруг не слышно ни женских голосов, ни детских криков.

Но вглядитесь в эту высокую седую женщину в пуховом платке и старомодных высоких ботинках, несмотря на близкие разрывы снарядов неторопливо идущую по железнодорожным путям с узелком, в котором, и не заглядывая можно наверняка сказать, пироги с капустой или сладкой пшенной кашей, крупные, как здесь их называют «яблуковые» помидоры, пара крутых яиц с солью, завернутой в пакетик, да еще сочные, цвета янтаря, сливы из собственного садика.

Вот уже не менее пятидесяти лет ежедневно носит она так «сниданок» сначала отцу — слесарю депо, потом мужу — механику того же депо, а теперь и сыну — инженеру. И все по этим путям, по этой дороге — сколько раз уже шпалы менялись, и даже рельсы, и старого деревянного вокзала нет, а новый — каменный — она каждый день появляется с узелком. Теперь она проходит мимо депо к стоящему у самого перрона на первой линии зеленому бронепоезду, укрытому серебряными ветвями ив. Она стучится в броневую обшивку паровоза:

— Это я, Данило Тимофеевич!

И нет на лице ее ни удивления, ни вопросов. Просто ее «старый» временно перешел из депо. Да если хорошенько вспомнить, это уже бывало — вот так же приносила она узелок и стучалась в железную обшивку паровоза на том же самом пути, только было это очень давно, она была еще молодой и сильной, и гнали тогда не то Петлюру, не то Деникина, а может, и кайзеровскую немчуру.

Легкий маневровый паровоз «ОВ», вечный труженик, день и ночь бодро свистящий на станционных путях, нежно прозванный железнодорожниками «овечкой», теперь закованный деповскими слесарями в броневые листы, тащит огромные, обшитые броней шестидесятитонные углярки, вооруженные легкими пушками и пулеметами.

Ночами бронепоезд с потушенными огнями носится по железным дорогам укрепленного района и оказывает поддержку не только железнодорожным истребительным батальонам, но и регулярным частям Красной Армии. Его видят в одни и те же сутки на западе, на севере и на юге, к нему привыкли, а железнодорожники даже в официальных бумагах пишут не Б/П, а по-родственному — «Борис Петрович».

Появляется русый мальчик в кургузой курточке с оттопыренными карманами.

— Дима пришел! — говорят на перроне.

Командир бронепоезда разворачивает карту-двухверстку, находит дорогу, разъезд и село у разъезда.

— Ну, валяй!

— Одна орудия, дядя Степан, — говорит мальчик, — за переездом, как раз где паровозы дают свисток, а на поле, где была маевка, стоят черные машины.

— Сколько?

— Насчитал штук двадцать, а потом стали стрелять.

Мальчик-разведчик, сын станционного стрелочника, и «дядя Степан», секретарь парткома узла Степан Дацюк, долговязый, жилистый, цыганистого типа, в черном кожаном картузе, затянутый в ремни, с длинным маузером на боку, и комиссар в синем железнодорожном кителе, с умным юношеским лицом, и стоящие на подножках деповские слесари, котельщики, стрелочники, составители, сигналисты, технические конторщики в перепоясанных пулеметными лентами пиджаках — похожи на красногвардейский десант времен гражданской войны, прибывший на бронепоезде, стоявшем все эти годы на запасном пути. Железный, до последней капли крови преданный революции пролетарский десант, появляющийся немедленно в грозный для родной страны час!

Степан Дацюк никогда не был военным. Правда, в комсомольской юности он носил картуз защитного цвета, гимнастерку с широким командирским поясом и любил употреблять в применении к мирным делам военные термины: «штурмуем прорыв!», «атакуем прорехи!», «двинем девчат в разведку!» и т. д. Но потом Степана Дацюка послали по комсомольской разверстке учиться, сначала на рабфак, а потом в университет, и уже много лет все на дороге знали Дацюка — лектора в мягкой шляпе и вышитой косоворотке с узким кавказским ремешком.

С большой пачкой книг и длинным круглым, похожим на зрительную трубу кожаным футляром, в котором хранились свернутые в трубку карты и наглядные иллюстрации, Дацюк ездил по станциям и полустанкам Юго-Западной дороги и читал лекции: «Как устроена вселенная?», «На чем Земля держится?».

У него был приятный украинский баритон, на лекциях всегда увлекался и рассказывал так достоверно и убедительно, что казалось, он сам присутствовал при возникновении мира и поэтому все знает во всех подробностях.

Его любили и знали на дороге и на станциях; завидя его долговязую фигуру, мальчики кричали:

— Лектор приехал!.. «На чем Земля держится»!..

Но теперь, когда видели нового Дацюка — в кожаном картузе, в кожаной куртке, с широкими и скрипучими ремнями, с длинной, до колен, деревянной кобурой маузера, Дацюка, громовым голосом отдающего команды, — всем казалось, что он был всегда таким.

Я представился Дацюку. Голова моя была на уровне ремней на его груди.

— Помнишь, когда родился Алкивиад? — усмехнулся командир бронепоезда.

— Да.

— И знаешь, как Плиний Старший наблюдал извержение Везувия?

Я кивнул. Дацюк стал серьезным.

— Забудь!

Я вышел тогда, в августе, из дому одетым в пиджак и рубашку в голубую полоску. Так и стоял я теперь перед командиром бронепоезда. Кепку я потерял по дороге, краги были в глине, ботинки разбиты.

— Не богато обмундирован, — сказал Дацюк и похлопал меня по плечу. — Соломонов, подбери-ка там что есть.

Маленький, толстенький и краснощекий Соломонов, начхоз, как все начхозы, не открывал, что у него есть и чего у него нет, а выписывал то, что ему казалось нужным выписывать. Он выдал мне пилотку со звездочкой, широкий брезентовый пояс с пустым подсумком и большие кирзовые сапоги.

— Намотаешь потолще портянку — и будет в точку, как в ателье, — отдуваясь, сказал Соломонов.

Мне нечего было делать в пассажирском зале, но я оказался там как бы случайно и раза два прошелся мимо большого зеркала, которое видело на своем веку столько разных пассажиров дальнего следования.

Пилотка со звездочкой — отлично! Если бы на войне принимала участие только одна голова, прямо первый солдат. Но широкий брезентовый пояс портил весь вид: будто бы я прибыл на пожар! С таким поясом и козырять смешно.

— Что, нет в поясе шику? — спросил, проходя мимо, толстый усатый кондуктор Поппель, подносчик снарядов.

— Нет, — признался я.

— Не в поясе, браток, дело, а вот где! — и он кулаком стукнул в грудь.

— Понимаю, — согласился я.

Но все-таки ведь совсем другое дело — широкий кожаный, с горящей как жар звездой на пряжке командирский ремень, сцепленный с портупеями, крест-накрест заковывающими грудь, на боку которого висит большая и блестящая, как новенький каштан, кобура, — отстегни пуговку, и выглянет черная тяжелая рукоятка «ТТ», — а бывают еще на поясе и медные крючки, и висят на них новые гранаты, бутылки с горючей смесью…