Переводчик плюнул.

— Куда есть дорога?

Дядька равнодушно посмотрел на широкий пустынный шлях, в кюветах которого лежали сожженные машины, на оборванные телеграфные провода, на облака и ничего не ответил.

— Ты, ты! — закричал на меня переводчик.

— На Лютеньку! — сказал я на всякий случай, надеясь, что какая-нибудь Лютенька поблизости найдется.

Офицер сверился с картой и действительно нашел Лютеньку, и не одну, а сразу три.

— Лютенька — айне, Лютенька — цвай, Лютенька — драй.

Неправдоподобно, дико выглядели напечатанные немецким шрифтом Сорочинцы… Яреськи… Шишаки… Я прочел: «Красный Октябрь» — это был совхоз. Что-то глубоко оскорбительное и унижающее душу было в этой карте, на которой разнообразными техническими значками, с немецкой аккуратностью, были обозначены многочисленные МТС, совхозы и леспромхозы, сахарные и кирпичные заводы, электростанции, железнодорожные депо, мосты, дамбы, водокачки, элеваторы, шоссейные и проселочные дороги, магнитометрические вышки.

— Лютенька! — сказал наконец офицер, остановившись на какой-то точке, совиными глазами обвел работающих в поле и, вроде собирая их к себе рукой, сказал солдату:

— Алле!

Солдат побежал в поле.

— Иван!.. Матка!..

Люди, как были, с серпами, с вилами, косами, медленно собирались к машине.

— Политзанятия, — сказал дядька.

Офицер совиными глазами уперся в толпу. Все лица, как тысячи других, которые он видел за последнее время, слились для него в одно непонятное и упрямое, словно резцом из камня вырезанное лицо.

— Кто есть коммунист? — спросил переводчик.

Никто не отзывался.

— Кто есть комсомолец?

Опять все молчали.

— Кто есть бригадир?

Переводчик всматривался в лица людей, чтобы обнаружить по внешнему виду.

— Милиционер? МОПР? Пионер? — сыпал подряд переводчик.

Толпа стояла молчаливо, сплачиваясь все теснее и теснее, как бы сжимая внутреннюю пружину сопротивления.

Офицер подождал, пожевал губами, осмотрел всю толпу в целом, потом уперся мутным взглядом в стоявшего без шапки чернобородого дядьку.

— Коллективист?

Дядька молчал.

— Ты! — вскричал переводчик, тыкая в него пальцем.

— Чего я? — буркнул дядька, оглядываясь.

— Коллективист?

— Колхозник.

— Нет колхоза — хорошо? — спросил переводчик.

— Что было — видали, что будет — увидим, — ответил дядька.

— Что он сказал? — спросил офицер переводчика.

— Он сказал: «Все в руках бога».

— Москва, Питтербург — фу-фу! — офицер дунул на ладонь.

— Бреше сучий сын, гляди, наш-то улыбается, — услышал я в толпе. Баба глазами указывала на меня.

Переводчик это заметил. Он скользнул взглядом по желтой кожанке и вдруг спросил меня:

— Ты кто есть?

— Местный житель, — сказал я.

— Вы его знаете? — обратился он к толпе.

— Знаем, — ответил за всех чернобородый.

— Знаем! Конечно! Наш! — заговорили в толпе.

— И ты знаешь? И ты? И ты? — люди в ответ кивали. — Ты? — спросил он маленького долгогривого.

Косящие глаза метнулись в меня, и потом они зашныряли по толпе; все пристально смотрели на него. Он зажмурился.

— Знаешь? — спросил переводчик.

Долгогривый кивнул головой:

— Наш!

Офицер снова совиными глазами уперся в толпу. Теперь он, казалось, уже различал отдельные лица: и сивого деда, равнодушно глядевшего то на него, то на небо, и упершуюся в него невидящим бельмом старуху с растрепанными волосами, у которой только что сгорел дом, и маленького мальчика, расширенными глазами напряженно глядевшего прямо в его зрачки, как бы навеки запоминая его, — и не дай бог ни этому немцу, ни сыну его снова встретиться на поле боя с этими глазами, запомнившими с детства все.

— Ви есть крезтьянин! Мужик! — закричал офицер и показал на паровое поле. — Сеять, сеять, сеять!

Он остановился, точно ожидал, что они тут же на его глазах побегут засевать это лежащее перед ними бесконечное черное поле и, пока он так стоит, хлеб, как в сказке, зазеленеет, подымется, поспеет, мужики соберут урожай и он увезет его с собой.

Толпа с серпами, вилами и косами стояла не шевелясь. В самом молчании, в каменной позе толпы было что-то устрашающее.

— Известно, сеять, — неопределенно сказал чернобородый дядька, отвечая каким-то своим мыслям и интересам.

— Что он говорит? — спросил офицер.

— Он говорит: надо сеять, — сказал переводчик, который, видимо, любил, чтобы в разговоре, который он переводит, все было правильно и хорошо.

— Мужик! Робить! Робить! Нет — пиф-паф! — и офицер сделал рукой ружейный прием. — Понимай?

— Понимаем, — сказал чернобородый.

Офицер движением брови выкинул из глаза стеклышко, и тогда автоматически открылся второй глаз, и оба его глаза оказались совершенно пустыми.

— А щоб бис вас взял! — сказали из толпы, когда машина тронулась.

— Пан пришел, — сказал я.

— Над нами не попануе! — со злобой откликнулись из толпы.

Я посмотрел на чернобородого.

— Иди по своему курсу, — сердито сказал он.

— Только смотри мне — не открывай на дороге агитпункта, — сказал батальонный комиссар.

— Больше этого не будет, — обещал я.

— Тебе бы билеты на концерты избирателям носить, — не обращая внимания на мое обещание, продолжал батальонный. — Еще доверенным лицом можешь быть. А?

Я молчал.

— Займешься еще раз не своим делом, голову сниму. — Стальной зрачок его остановился, взяв меня на прицел. — Можешь мне поверить!

Он ехидно оглядел мою желтую кожанку.

— Идешь на задание, снимай ты свою обмундировку, тоже комиссар гражданской войны!

Он повторил, сам того не зная, слова начподора. Я вспомнил Зимина, и тоска стиснула сердце.

— Что, не нравится? — спросил он.

— Нравится, — тихо ответил я.

Батальонный улыбнулся.

Он углубился в изучение лежащей перед ним карты.

Странно, несмотря не постоянную зверскую немилосердность батальонного комиссара, я восторгался им. Глядя на него, я всегда думал: «Откуда у такого тщедушного, похожего на подростка, эта воинская воля, властный, повелевающий людьми голос и, главное, эта уверенность, что люди беспрекословно подчинятся, не могут не подчиниться его слову? Это что — от природы или выучка военной школы? И я бы смог?» Я не решил тогда этого вопроса, а только удивлялся и завидовал. Ничему, кажется, я не завидовал в своей жизни так, как тогда этому непостижимому мне умению грозно повелевать людьми.

— Так! — сказал батальонный, разглядев на карте все, что ему было нужно. — Смотри и запоминай! — Он поставил точку на том месте, где мы с ним находились, и медленно провел линию к Н-ской станции, куда мне надлежало идти с заданием. — Сначала подипломатничай, а потом скажи прямо: не жить ему, сукину сыну!

Это он сказал про Кухарчика — телеграфиста. Накануне я рассказал батальонному комиссару о том, что еще в Киеве Кухарчик, заместитель командира истребительного батальона Н-ской станции, недалеко от которой мы сейчас стояли, получил от начподора тол для взрыва — в случае отступления — станционных сооружений, но, слышно было, ничего не сделал. И батальонный загорелся идеей получить этот тол.

Через час, переодетый в рыжую селянскую свитку, с напяленным до ушей замасленным картузом машиниста, я уже шел по широкому пустынному шляху.

…Вдали замаячила водокачка. Я вошел в примыкающий к железной дороге лес. Он полон был густого, горького, похожего на паровозный дым тумана. Совсем рядом что-то звякнуло, и из тумана появилась большая лошадиная голова. Она равнодушно поглядела на меня и, позванивая удилами, устало, нехотя стала щипать траву.

Вскоре показались два хлопчика — один совсем маленький, лет восьми, в рваной шапчонке, с кузовком, в котором лежала краюха хлеба и бутылка с молоком, и другой, лет одиннадцати, чернявый, стройный, как тростинка, с длинным, лихо закинутым за плечо веревочным бичом.