Пушки успели проскочить, а потом налетели самолеты, и бомба попала в мост, и машины со снарядами остались по эту сторону глубокой лощины, а пушки там, на высоте, куда мы двигаемся со снарядами.

Впереди со снарядом на плече идет трамвайный кондуктор в куртке с красными кантами, а перед ним — милиционер — помнится, он говорил, что пост его был у Бессарабки, — а перед милиционером — две девушки в ватниках и серых беретах ополчения, снаряды несут они на руках, бережно прижимая к груди, как малюток.

— Веселей, рабочий класс! — крикнул трамвайный кондуктор.

Длинная цепь подносчиков снарядов спускается в поросшую ивняком сырую балку и по крутому яру подымается с противоположной стороны на поле.

Удивительно мирное и отрадное, окаймленное опушкой темного леса, солнечное поле красиво уставлено рядами желтых копен. Так и кажется: сейчас привезут молотилку, и все загудит, заработают приводы, полетит золотая пыль, и бодрые крики огласят окрестность.

Разрывающиеся в небе белые пухлые шарики шрапнели над этим золотым мирным полем кажутся просто залетевшими сюда озорными облачками.

Но вот впереди что-то случилось, и неожиданно у дальнего синего леса на горбах вспыхнула яростная автоматная стрельба, потом вступили пулеметы.

— Противник! — крикнул пробежавший мимо лейтенант.

Удивительно мирное, отрадное, с желтыми копнами убранного хлеба поле вдруг в одно мгновение преобразилось.

Из всех копен, сколько их есть на поле, возникли темные стволы орудий, из окопчиков вылезли бойцы в касках. Поле сразу наполнилось криком команды, блеском, грохотом и дымом выстрелов.

Теперь мы уже все время идем по протоптанной в траве черной дорожке; над головой рвется шрапнель, провоет осколок — присядешь на корточки, и снова бегом со снарядом на плече вниз в балку и вверх по крутому яру, и бегом назад, и снова вниз и вверх.

Вот замелькали красные кресты, несутся полем санитарные двуколки, от близких выстрелов кони встают на дыбы и чуть не опрокидывают двуколки.

На земле, на соломе, лежат рядами раненые в свеже-окровавленных бинтах; еще не почувствовав как следует боль, еще в азарте боя, они рассказывают, как они дали им.

— Эй, шкет, сюда! — обратился ко мне бородатый дядька-санитар.

Прямо из боя принесли носилки с молоденьким лейтенантом; на глазах у всех постепенно краснела, набухая свежей кровью, повязка на его оголенном плече.

— Обожди ты, обожди! — сердито говорил лейтенант бородатому санитару, прислушиваясь к отдаленным звукам боя.

Ему, как и всем раненым, казалось, что ранили его случайно, по глупости, что если бы взял немного ниже и правее, то ничего бы этого не было.

— Не надо было пускать на горбы, не надо было! — возбужденно говорил он. И кого бы теперь ни проносили, он спрашивал у раненых и носильщиков: «Отбили горбы?»

И когда наконец кто-то сказал: «Горбы наши!», он тут же успокоился и застонал, почувствовав огонь и боль в плече.

— Несите, — сказал он шепотом.

Теперь уже мы все время с носилками — отсюда раненых, а сюда на тех же потемневших и скользких от крови носилках — снаряды.

И каждый раз, как появляешься из лощины на освещенное блеском орудий грохочущее поле, будто бы входишь в гигантскую кузницу.

Полуголые, в дыму и гари, артиллеристы похожи на рабочих, делающих какое-то великое и важное, самое сейчас важное на свете дело.

— Давай, давай! — жадно выхватывает кто-то из рук снаряд. И, уже зарядив орудие, вдогонку: — Эй, не видел там нашего лейтенанта Демидова?

Разве скажешь ему: «Где тут до вашего Демидова!»

— В порядке Демидов!

— Привет от Шаликова! — кричит он.

— С кисточкой?

— Хо-хо! Со всем прибором!

Стрельба все приближается и приближается. В какой-то очередной наш рейс снаряды начали рваться прямо на поле, среди лежащих на соломе раненых, и, когда мы появились с носилками, один вскакивает навстречу и с размаху, как подкошенный, тут же падает; другой карабкается, становится на колени, протягивает руки: «Меня, меня!»; третий ползет, хватает за ноги: «Я тут!»

— Не могу всех сразу, давай по очереди! — закричал бородатый санитар.

— Какая там очередь, — откликнулся раненый, — на могилу очередь…

Артиллеристы с черными лицами кузнецов работали у пушек. В тумане порохового дыма бежали санитары с носилками.

Все ниже и ниже рвалась шрапнель.

— Тише, ребята, тише! — вскрикивал раненый на носилках, поспешно хватаясь за грудь, словно в груди у него живая птица и он боялся ее выпустить.

— Братцы! — призывно кричали с носилок. — Братцы!

Но вот зашло солнце, и вместе с угасающим светом дня стала затихать и стрельба.

В сумерках орудия, кусты и люди на поле сливаются в одно темное пятно, то движущееся, то стоящее на месте.

Кое-где мигнет огонек цигарки, раздастся команда, послышится звук удара железа о железо. Сумерки все сгущаются, и чем тише в природе, тем все яснее стон лежащих на земле раненых, и кажется — это жалоба самой земли на обступившую ее со всех сторон тьму.

Что готовит нам ночь?

Со всех сторон появились огни: взлетали ракеты, горели скирды, села. Похоже, нас взяли в огненное кольцо.

Сначала с непривычки страшно. Но потом успокаиваешься.

Звезды кротко глядят с ночного неба, и вокруг шуршит несжатая рожь.

Тихо.

На юго-востоке, где дорогу нам преградил укрепленный немецкий узел, над лесом стояли качающиеся стебли ракет, и между ними текли струи разноцветных пуль. В облаках вспыхивали шарообразные молнии.

— Видно, крепкий орешек! — сказали во тьме у скирды.

— Говорят, там доты — у-у! Не пройдешь! — откликнулся кто-то, осторожно пряча горящую цигарку в рукаве пальто.

— «Говорят, говорят», — передразнили его. — Ты больше слушай, чего говорят!

— Справа по одному! — командуют во тьме.

Новая группа бойцов ушла в ночь, в тот страшный, притягивающий к себе мир, и, в последний раз блеснув штыками, исчезла.

Внезапно вспыхивает «ура», вместе с ним поднимается бодрый стук автоматов и винтовок, и так же внезапно, как началось, все затихает, сливаясь с тишиной ночи.

Тогда слышны ночные звуки, шум ветра в некошеном поле, журчание ручейка, звуки, которые были здесь всегда, и тысячу лет назад, когда не существовало ни автоматов, ни бомбовозов, и будут завтра, и тысячу лет после этого.

— Я все чего-то боюсь… — тихо проговорила женщина.

— Не надо бояться, — успокаивал мужской голос.

Они сидели у той же скирды, но в темноте лиц не было видно.

— Я знаю, не надо, но боюсь, — отвечала она. — Вот стукнет ножкой: «Я здесь, мамо, живой!», а потом затихнет, будто бы нет.

— Отдыхает, — сказал мужчина.

— Не знает он, что попал на войну, — прошептала она.

— Где ему! — усмехнулся мужчина.

Вдали полыхнули зарницы и загремел артиллерийский гром.

— Мне идти, Надя, — сказал он.

— Я буду храбрая, — пообещала она, — я не буду больше плакать.

— Молодец, Надя.

— А как мы его назовем, Саша?

— Я думаю, Алешей.

— Нет, лучше Сергей… Сергей Александрович… — она засмеялась.

— Можно! — согласился он.

— С оружием, ко мне! — раздается в темноте повелительный голос.

Всю ночь поднимались и поднимались в темноте новые группы.

— Прощай, мама! — сказал где-то совсем рядом звонкий юношеский голос.

— Возьми, Юра, пирожки!

— Не надо, мама, оставь себе.

В темноте видно, как женщина бежит несколько шагов рядом со строем.

— Не промочи ноги, Юра!

— Хорошо.

Женщина останавливается. Строй уходит вперед.

— Боже! Куда его взяли?..

В полночь начинается перекличка по машинам:

— ПВХО Святошино!

— Есть!

— Кожзавод!

— Тут!

Спрашивающий голос продвигается вдоль рядов машин и все приближается.

— Здесь кто? Государственный банк? Вооруженные, ко мне! Радиоцентр? Трамвайщики? С оружием, вперед!