Между кустами иногда вижу возле скамейки Антанаса. Ходит и ходит. Мне кажется, он стал лучше ходить. Или это потому, что одет полегче — в сандалиях, в длинных сатиновых брюках. В коротеньких штанишках я его никогда не видела, наверно, очень уж страшны его тоненькие, слабые ножки. Мне хочется спуститься вниз и заговорить с Антанасом. Но я не разрешаю себе этого. Зачем? Теперь уж совсем незачем.

Как-то я спросила у Ганнули о Славке. Она отвела глаза и перебила меня, слишком горячо стала рассказывать об успехах Тадеуша в вечерней школе. Наверно, она что-то знает. Раз уклонилась от разговора, значит… значит ничего хорошего ждать не приходится.

Лаймон по десять раз за вечер говорит мне «люблю». Слово это перестало для меня звучать, стало обыденным. Все равно как Скайдрите бы сказала: «Люблю сливочное мороженое». А Славка никогда, ни разу, даже в самые лучшие наши с ним минуты, не сказал мне этого слова. Никогда он меня и не любил. И не надо сквозь листву стараться увидеть Антанаса. Не надо ничего вспоминать.

Вот схожу к врачу и отправлюсь к нашим на дачу. Тоня накроет стол под кустами сирени. И начнется мой день рождения. Наверно, к моему приезду Тоня испечет пирог. А папа воткнет в него целых девятнадцать свечек.

…Все так и было. И ужин в саду, и пирог, и свечки.

— Подарок за нами,— виновато сказал папа.— С получки, хорошо?

Папе, наверно, было очень неловко и больно, когда вдруг нагрянул Лаймон и с торжествующим видом вручил мне полиэтиленовый плащ. Именно такой, как мне хотелось: серый с перламутровым отливом. Как тут было не растрогаться?!

Потом мы с Лаймоном ушли к морю. Сели на скамейку, на самом гребне дюн.

Солнце опускалось в море. Огромное, красное. Море совсем спокойно, и красная дорожка от солнца почти не колеблется. Вдоль берега движется яхта под парусом. Парус весь розовый от закатных лучей. Тихо. Спокойно. И грустно.

У нас в бригаде заведено дни рождения праздновать вместе. Когда приближается чье-то рождение, Тадеуш с таинственным видом собирает деньги на подарок, на праздничный ужин. «Рожденник» или «рожденница» делают вид, что ничего не замечают. И фальшиво изумляются, когда их поздравляют.

О моем дне рождения забыли. Стоило на несколько дней исчезнуть — и забыли. Единственный человек, кто вспомнил, кто со мною в этот вечер,— Лаймон. Но и он недолго пробудет: завтра рано утром ему надо ехать на изыскания на несколько дней.

Словно угадав мои мысли, Лаймон сказал: — Как буду скучать без тебя, Рута! — Взял, погладил мою руку.— Я все время без тебя скучаю. Очень плохо одному… Пустая квартира. Ни звука ниоткуда…

Мне представляется эта огромная квартира — высокие холодные лепные потолки. Никогда я там не была, но пустота этой квартиры меня уже теперь гнетет. Мне хочется как-то подбодрить Лаймона, и я глажу его по рукаву. Лаймон накрывает мои пальцы своими. Сидим и молчим.

Последний пылающий краешек солнца нырнул в море. Только высокая, далекая, узенькая грядка облаков еще рдеет в небе. Медленно, незаметно гаснет и она. Ни день, ни ночь. Все стало смутным, неотчетливым. То вспыхнет, то снова исчезнет тревожный огонь маяка.

— Как было бы хорошо,— шепчет Лаймон,— уехать сейчас вместе… Правда? — И он чуточку сжал мои пальцы, заглянул мне в глаза.

В смутном серебристом свете лицо его кажется белым-белым. Только глаза совсем черные, ярко блестят. Прядка светлых волос упала на лоб, и он отбросил ее нетерпеливым движением головы.

— Ни ты, ни я,— все так же шепотом продолжал Лаймон,— никогда бы больше не были одни. Хорошо, правда?

Не вдумываясь в смысл его слов, будто загипнотизированная тишиной, бледным свечением то ли неба, то ли моря, я согласно киваю.

— Давай уедем? — Лаймон до боли сжал мои пальцы.— И будем всегда вместе. Рута!

Я молчу. Я не знаю, что ему сказать. Мне не хочется говорить.

— Всегда вместе, какое счастье! — горячо, громко говорит Лаймон.— Чтоб всегда было вот так, как сейчас. Так тихо.

Тихо? Да, тихо. И у меня на душе тоже тихо. Может быть, это и есть счастье? Может быть, и не надо, чтоб казалось: раскинь руки — и полетишь, как птица?

Вот Тоня и папа. Что же у них главное? В чем их счастье? Не такая ли вот тишина? Разве похоже, что папа мой способен раскинуть руки и мысленно полететь от счастья? Мой спокойный, всегда чуточку иронически настроенный папа? Или Тоня. Ведь она такая еще молодая. А вот спокойна. Нужны ли ей «полеты»? Или тоже главное для нее — тишина?

— Рута, Рута!—Лаймон поднял мои руки к своему лицу, потерся о них щекой, разжал и поцеловал ладони.

Мне стало щекотно, и я тихонько засмеялась. Он поднял голову, прерывающимся голосом сказал:

— Вместе… Всегда вместе… Рута. Пусть никогда… никогда не кончается этот вечер…

Пусть. Только почему же вдруг все стало таким смутным, неотчетливым?

По дорожке от дачи шли к нам папа и Тоня. У папы через плечо переброшено мохнатое полотенце: он любит купаться перед сном. Лаймон вскочил. Два-три широких шага, и он рядом с папой.

— Поздравьте нас! — торжественно сказал Лаймон.— Мы с Рутой решили пожениться!

Господи, так вот что он имел в виду, когда твердил: «Всегда вместе»! Я как-то не подумала об этом. Теперь у меня быстро, тревожно бьется сердце.

Папа молчал. Выражения его лица я не видела. Да и неловко мне взглянуть на него. И что мне делать, я не знаю. Лаймон взял меня под руку, подвел к папе. Папа смотрел вниз, на песок. На лбу сбежались к переносице морщинки. Тоня крепко держала его под руку. С папиного плеча медленно ползло, ползло на Тонину руку полотенце…

— Поздравляю,— сдавленным голосом сказал наконец папа.

Как трудно далось ему это слово! Поднял на меня глаза, и мне показалось, что в них блестят слезы. Я хотела сказать, что ничего не решено. Что я не так поняла Лаймона. Хотела сказать и не могла. Смогла только уткнуться лицом папе в пижаму. Он крепко прижал к себе мою голову. А сердце его быстро, сильно стучало мне в самое ухо.

— Вот ты и выросла, дочка.— И эти слова папа произнес с трудом.

Все вчетвером мы сели на скамейку. С одной стороны подпирало меня папино плечо, с другой — Лаймона. Я жалась, жалась к папе, и страх закрадывался в мое сердце.

Лаймон начал говорить. О том, как он любит меня. Как хорошо нам будет вместе. Какая прекрасная у него квартира. В ней до сих пор одного не хватало — меня.

И чем горячее говорил Лаймон, тем страшнее мне делалось. Чудилось, не Лаймон говорит, а Скайдрите.

Потом папа и Лаймон пошли купаться. Я подсела поближе к Тоне. Она обняла меня.

— Тебе было страшно, Тоня, когда ты… когда вы с папой?..— спросила я и заглянула ей в лицо.

— Нет! — быстро, уверенно ответила Тоня, и глаза ее просияли.— Разве может быть страшно, когда любишь? — Она помолчала и добавила: — Мне очень страшно было, когда я в первый раз шла… к вам. Она опять помолчала, сжала мои плечи.

— Почему ты так спросила? Тебе страшно?

— Не знаю… Кажется…

— А ты… ты не поторопилась? — осторожно спросила Тоня.— Ты счастлива? — Теперь Тоня испытующе смотрела на меня.

— Не знаю… Мне все время было… так спокойно.

— А теперь? Стало страшно, да?

Я кивнула.

— Рута!—горячо заговорила Тоня, и я удивилась этой горячности: Тоня всегда такая уравновешенная.— Рута, может, не надо? Я хочу сказать: не надо спешить? Тебе только девятнадцать. Что ты знаешь о любви?

— Знаю! — ответила я.— Знаю! Тоня, я хочу… мне надо… надо поговорить с тобой. Уйдем, пока он не вернулся. Уйдем!

Тоня молча поднялась и быстро пошла вниз, с гребня дюн, в противоположную от моря сторону, сквозь заросли мелких кудрявых сосенок. Она шла так скоро, что я едва поспевала за ней.

— Вот тут… хорошо… будет…— прерывистым после быстрой ходьбы голосом сказала Тоня и бросила на землю свою вязаную жакетку.— Садись.

Мы сели. Я не знала, с чего начать. Я уже жалела о своем порыве. Как, какими словами рассказать Тоне о Славке? И надо ли рассказывать?