Пробста, послушное орудие новой власти, тоже поразила десница Господня. В четвертое воскресенье после Троицы, когда он позавтракал шестью тарелками свекольного супа и половиною гуся, его прямо на кафедре разбил удар. Герман был призван генералом в качестве помощника и викария, поскольку пробст долго лежал парализованный и безъязыкий. Успеха новый пастор не имел. Прихожане зевали во время его сумбурных филантропических проповедей, ведь они привыкли к пробстовым проклятиям, брызжущим горящей серой на головы деревенских баб и мужичья. В довершение всего пробсту как будто бы полегчало. Скоро он уже садился в постели и ужинал кислой капустой с кровяною колбасой, невнятно поучая помощника. Для Германа это было время тяжких испытаний. Пробст, однако, переоценил свои силы, и в объятиях Урсулы его настиг второй, еще более мощный удар. Урсула оправила юбки и отворила хозяину кровь, но старик так и не поднялся. И Герман фактически стал в Вальдштайне духовным пастырем. По правде-то говоря, пастырем-неудачником. Тем удивительнее, что у приходского патрона, генерала фон Притвица, он был на весьма хорошем счету. И все чаще в приказном порядке был зван на жутковатые ужины во дворец.
Дорога, что вела из Вальдштайна мимо домишка Длинного Ганса к генеральскому дворцу, была окаймлена канавами для отвода воды и заметно улучшена. Но крестьяне пользовались ею редко. Они предпочитали ездить через лес, а оттуда паромом сплавляться по реке до Бреславля. О дороге мимо дворца шла дурная слава. Генеральские челядинцы да фавориты, наглые ветераны Семилетней войны, которые с зажиточными мужиками не цацкались, каждый воз облагали податью. Бывало, и сам шевалье рылся черными когтями в соломе, как вор роется в гнезде, таская из-под наседки яйца. Тогда волей-неволей надо было кланяться, и улыбаться, и делать хорошую мину.
Герман остановился в конце аллеи, под кленами. Дорога к дворцу, знаменитая на всю округу, превосходная новая дорога, вьется перед ним пыльной серой змеей. Ландшафт мягко катится к горизонту, и дальние холмы кажутся прозрачно-зелеными, как влажные гороховые стручки. На востоке лежат грозовые тучи — точь-в-точь исполинская гроздь черного винограда. Неожиданно тучи расходятся, и в разрывы почти отвесно падают три солнечных луча, подкрашивая незрелую рожь светлой зеленью. Одинокая ветряная мельница на западе машет руками-крыльями, как ретивый проповедник на Великий пост. Герман стоит сутулый, задумчивый, заложив руки за спину. Башмаки уже трут ноги, сюртук режет под мышками, но он этого не замечает. Минуту-другую стоит на одной ноге, будто аист, почесывает голень передком башмака, погруженный в грандиозные и путаные мысли. Поверх треугольной шляпы он обвязал голову красным носовым платком. Очки и слегка покрасневший кончик носа задумчиво выглядывают из складок. Желтый жилет весь в пятнах кофе и чернил. Плащ он свернул и зажал под мышкой. Пока он этак стоит в задумчивости и не следит за осанкой, живот потихоньку отвисает к залоснившимся коленям.
Деревья склоняются над его головой, перекатывают на ветру волны зеленой листвы, будто взволнованно обсуждают какой-то секрет. Густо-синие тени листьев и яркие солнечные блики пляшут по сутулым плечам пастора.
Странно. Странно стоять здесь под кленами, на ветру, посреди Священной Римской империи германской нации. Именно сейчас. И именно здесь. Удивительно. Огромная, значительная мысль ворочается в мутной пучине его сознания, вроде как морское чудовище в глубинах у побережья Гренландии. Он с удивлением глядит в эту бездну, тщетно напрягая усталые, слезящиеся глаза. Огромная, едва обозначенная возможность озарения срывается с крючка, тонет. Остаются лишь несколько водоворотов да воздушные пузырьки на поверхности. Герман тащит к себе оборванную лесу, недовольно ее рассматривает. Память об огромной мысли безвозвратно исчезает, точно круги на воде от брошенного камня. Ах, возможности, возможности…
Ветер крадет у кленов недозрелую крылатку. Кружась веретеном, она слетает вниз; Герман подставляет ладонь, ловит маленький двойной «носик». Кленовое семя. Так рано? Ведь не созрело еще. Может, посадить его в землю? Вдруг прорастет? А остальные семена, зрелые, настоящие, просто сгниют здесь, среди щебня.
Герман разломил крылатку пополам, расщепил ногтем оболочку. Внутри было незрелое семечко, зеленое и влажное в своей кожуре, как в маленькой устричной ракушке. Может, посадить все-таки? Вот бы собрать все кленовые семена в Вальдштайне. Да что там — в Силезии! В Германской империи! Жуть сколько бы их набралось, не меньше тысячи миллионов… А потом посадить их в землю, так же бережно, как сеют озимые. И что тогда? Может, из этих семян выросла бы трава. Не клены, а обыкновенная трава. Да уж, вы бы наверняка сочли это противоестественным. Я бы сам вышел вперед и крикнул: Это противоестественно! Здесь совершен позорный обман — и сеятеля одурачили, и эти бедные семена. Что вы тогда скажете? Как обычно, решите, что я полоумный простофиля? О нет. Вы все согласитесь, что я человек умный и рассудительный.
Он осторожно выковырнул семечко из скорлупки, отнес на обочину. Мыском башмака вырыл ямку и уронил туда семечко. Если пшеничное зерно не умрет… Счастливого пробуждения, mon frère[12]! Главное — если сможешь, вырастай высоким, гордым и могучим дубом, я буду несказанно рад…
Герман рассеянно прицепил крылатку на кончик носа — показал нос Силезии. Гм. Ну что ж. Пора идти. Кивая головой, посапывая, то и дело спотыкаясь о собственные ноги, плетется он по дороге к дворцу. Пыль стоит столбом.
Солнце скрылось. Сизые грозовые тучи все разбухают, все растут. Перезрелые, тяжелые от грозового вина.
Гм. Лес изрядно подпорчен. Войной и Притвицем. Генерал хочет и дерево продавать, и охотиться. А рубят все подчистую, так что дичь пропадает. Тогда он на выручку от продажи леса закладывает зверинец. Остается без гроша и опять велит вырубать. И дичь пропадает… Circulus vitiosus[13]. Ох-хо-хо. Благослови Господь нашего милостивого суверена.
Н-да, сильные мира сего. Их кровати для нашего брата всегда чересчур велики или чересчур малы. Руби голову, палач! Крути ворот, растяни мерзавца на дюйм-другой! Было бы странно, если б я не смог сделать этого остолопа таким, как мне хочется. Так Сила говорит со своими подвластными. А палач чешет в затылке и смущенно отвечает: Очень сожалею, ваша милость, но этот хитрец улизнул, помер, аккурат как дело пошло на лад. Ох-хо-хо. Эк нагородил. Мало тебе прокрустова ложа собственных амбиций…
Герман не вперял взор в небеса, как полагалось бы духовному лицу. Склонив голову, он брел по узкой полоске меж колеями и видел, как стелются под ноги, убегают назад подорожники и одуванчики. Внезапно вокруг потемнело, стало прохладнее. Герман приостановился, с удивлением поднял глаза. Ага. Лес. Под елями было безветренно и сумрачно, он даже зябко поежился в мокрой от пота рубашке. Вдалеке рокотала гроза, словно телега по дощатому настилу. Лучше накинуть плащ. Тьфу ты, мерзкая хламида. Выгляжу небось как ходячая палатка.
Тсс. Что это было? Тише, затаи дыхание. Хрустнула ветка. Голоса. Гроза перекатывает вдали свои пустые бочки. И опять холодная тишина елового бора. Сердце стучит взахлеб, неровно, как у старой клячи. Должно быть, помстилось, не иначе.
Он идет дальше, уставясь под ноги, чтобы не видеть опасности, если она вдруг возникнет. Не стану смотреть — так, может, она и не возникнет, а? Жутковато. Кто-то словно пялится на меня из кустов.
От страха Герман идет на цыпочках, сторожко, будто ждет тычка в спину. Живот втянут, прилип к хребту. В тревоге младший пастор напевает бессмысленную песенку. Судить и сжигать. Позорить и вешать. Иисус с тем, кто выйдет из темного леса… Судить и сжигать.
Из чащи доносится треск, кто-то кричит. Герман припускает бегом, грузно и неуклюже, как стельная корова. Оступается в колею, подворачивает ногу и падает ничком, запутавшись в плаще, будто котенок в мешке.
