Герман бросил письмо в огонь. Бумага быстро обуглилась, и пепел сжался в черный комок. Длинный Ганс вопросительно вглядывался в бледное, решительное лицо приятеля.

— Плохие новости?

— Отнюдь. Бестолковое письмо полоумного старика, ну, ты помнишь, который из дворца, я рассказывал. Пустяки. Хозяин!

— Ваша милость?

— Где тут поблизости веселый дом?

— Вниз по улице, второй переулок налево. Красная вывеска, ваша милость не ошибется. Желаю хорошо развлечься!

— Отлично! Вставай, Длинный Ганс. Пойдем к шлюхам.

— Неужто вправду надумали?..

— Ясное дело. Ты куда это клонишь, парень?

— Бог с вами, пастор, но по пьяному делу вы столько рассуждали о барышне Эремелинде да и у барона Хельффена не очень-то были расположены, вот я и подумал…

— Предоставь думать мне, мальчишка. В веселый дом!

Длинный Ганс подхватил первую попавшуюся нимфу и галопом поскакал вверх по лестнице, точно жеребец, укушенный слепнем желания. Всех незанятых девиц созвали и усадили в очередь на лавке у подножия лестницы. Когда великан топал сапогом в пол, к нему наверх спешила новая девица, а отработавшая ее товарка, усталая и вконец разбитая, ковыляла вниз. Длинный Ганс угодил в сказочный край. Вдосталь погулять в веселом доме, да с полным карманом денег, — разве сравнятся с этим тайно лелеемые, нехитрые мужские мечтания, известные всем и каждому как «Одна ночь в девичьем пансионе» или «Как я садовничал в женском монастыре». Пресыщенный вкус нашел бы здешних девиц слегка потрепанными и потасканными, но мужественность Длинного Ганса пресыщенной никак не была.

Содержательница заведения сидела за конторкой словно жирный напудренный сфинкс и благоговейно читала замусоленный томик «Подражание Иисусу Христу» Фомы Кемпийского^{42}. Временами она отрывалась от книги и по-матерински благосклонно озирала свое воинство.

Вот белокурая Клерхен, рассеянно похлопывает плеткой по ботфортам, козырьки которых весьма соблазнительно врезаются в ее белые, с голубыми жилками, ляжки. А вот Лисичка, бледная, с крысиной мордочкой под косматой огненно-рыжей гривой. Малютка Ганнеле, девица слабогрудая, большеглазая, но честолюбивая и многообещающая — нарасхват у клиентов солидного возраста. Рядом с ней Белая Медведица — толстенные напудренные ручищи подпирают мешки грудей, мрачная, гордая своим ремеслом, полная решимости, как палач при исполнении службы. А это Повозка, почесывает культю под кожаной обшивкой деревянной ноги, тщедушная, с запавшими глазами, а вот поди ж ты — от клиентов отбою нет, вечно бродит по дому полусонная от усталости, натыкаясь на столы и стулья. Но если кто воображает, будто она хоть раз брала выходной, то он ошибается. Нет, нет и нет. Превосходные девицы. Коли б еще и Монашка соизволила выйти из своей комнаты, воинство было бы в полном составе. Послать, что ли, за ней наверх Милашку, а то благородная барышня больно много воли взяла. Хотя долговязому господину жаловаться не на что. Нет, надо же, экое счастье привалило! Я-то думала, нынче клиентов днем с огнем не сыскать, ведь все пошли глазеть на маршала, дай Бог ему здоровья!

Хозяйка загнула страницу Фомы Кемпийского, закрыла книжку и, как сфинкс, уставилась на второго гостя. Противный какой-то, расслабленный, нездоровый, хмурый. Похож на священника, а до девиц не охоч. Странно. Мальчишки? Может, Милашку нашего ему подсунуть? Да нет, ему это вряд ли по вкусу. Только бы скандала не учинил, с виду-то уж больно ненадежный. Хотя деньги у него есть. И пьет за двоих.

Герман отвлекся от своих мрачных дум и, подняв указательный палец, посмотрел на сфинкса.

— Сию минуту, ваша милость. Клерхен, крошка, еще бутылочку его милости.

Хозяйка многозначительно мигнула — Клерхен промаршировала к Герману и шмякнула на стол бутылку. Затем, как гвардеец, вытянулась по стойке «смирно» и хлопнула плеткой по ладони, но Герман и ухом не повел. Запустил нос в вино и невнятно буркнул что-то вроде: «Исчезни, мегера!» Клерхен с оскорбленным видом вернулась на место. Хозяйка вздохнула и продолжала свою безмолвную речь. Н-да. И это ему не по вкусу. Только бы не скандалил. Впрочем, Господь все направляет к лучшему.

Сапог Длинного Ганса грохнул в потолок, Герман вздрогнул и поперхнулся водянистым рейнским. Белая Медведица встала и с глубоким вздохом потопала вверх по скрипучей лестнице, белая, огромная, решительная. На ходу она кивнула Бабетте, которая ковыляла вниз, бледная, в синяках от щипков, совершенно без сил. Вручив свою лепту хозяйке, Бабетта была вознаграждена улыбкой и шлепком и, пошатываясь, побрела в боковую комнату передохнуть, растрепанная, как подбитая куропатка.

Стылым от отвращения взглядом Герман обвел унылую залу — благоговеющего белого сфинкса, испещренные винными пятнами стулья и столы, жутковатую очередь шлюх, истоптанную лестницу в «Рай», скабрезные гравюры на стенах, столь душераздирающе и беспомощно непристойные, что у него разболелась голова. Скривившись, он вспомнил гравюры во дворце барона Хельффена. Да, небо и земля, прости Господи. А сюжеты примерно одинаковые.

Все без толку. Едва ступил на порог, мужская сила мигом сгинула, забилась куда-то в башмаки. Слишком долго я ненавидел, проклинал, бичевал и терзал свою плоть — диво ли, что она бунтует против меня и кусает за пятки, именно теперь, когда мне до зарезу нужна ее помощь. Нет, этакие пробы мужественности не для меня. Мне всюду видится одна только Эрмелинда. И вот здесь я рассчитывал очиститься от воспоминаний об этой барышне. Вывалять шкуру в грязи, стать толстокожим, как крокодил. Ну же, смирись и иди к этим бедным женщинам, ибо они тебе под стать. Попробуй исцелиться, пока не грянуло последнее испытание. Спеши. Нет, я не могу… Эрмелинда, свет мой, звезда моя… Это ты — мой недуг, и я не хочу исцеления.

Подвиг, великий помысел, великая поэзия. И великая любовь. Беглый младший пастор Герман Андерц и высокоблагородная барышня Эрмелинда фон Притвиц. Безумства. И это последнее безумство мне не излечить. Я могу лишь сидеть тут, в публичном доме, и ждать, что будет.

В дверь трижды постучали, Милашка идет открывать. Краем глаза Герман видит, как этот пащенок низко кланяется новому гостю, а тот, сделав хозяйке знак белой перчаткой, спешит в боковую комнату. Знатный клиент, из тех, что не любят без нужды мелькать на глазах. Холодный порыв сквозняка из открытой двери. Осень уже.

Длинный Ганс купается в плотских утехах, резвится, словно шустрый жеребенок на летнем лугу, простодушный, ненасытный, невинный. Вот чертов малый. Счастливее меня и сильнее. Может, он и есть избранник, осененный благодатью Иоганнес Турм, неотесанный деревенский парень Длинный Ганс, может, именно ему суждено стать великим человеком. Забавно. Но кто знает? Что ни говори, он сподобился счастья видеть Эрмелинду нагой. Везет остолопу, а мне и в этом отказано.

Смеркается, уже вечер. Милашка, точно ангелок в своей короткой белой рубашонке, ощупью крадется по комнате, зажигает шандалы на стенах. А Длинного Ганса и угомон не берет. Шлюхи шастают вверх-вниз по лестнице, как три волхва в хитроумных часах. Хозяйка убрала Фому под конторку и с довольной усмешкой ведет подсчеты на грифельной доске. Любовь — могучий демон, и искушенный в житейской мудрости умеет им пользоваться. Не это ли имел в виду добрый г-н фон Штайн? Когда любовь к Фридерике или малютке Лотте теряет сладость и начинает горчить, надобно сделать знак ручному демону, и он мигом унесет пресные остатки и подаст новые соблазнительные лакомства. Слушай, демон! Забери эту безумную грезу и оставь меня в покое! Прочь ее, прочь! Вздор! Я бессилен. Он просто насмехается надо мной. А я даже не знаю, желанна ли мне такая сила.

Доживу до ста лет, и эта вот гарпия на деревянной ноге будет преследовать меня в моих снах безумными своими глазами да волосатыми титьками. Отверг медовую кашку — бери теперь осоку. Наверно, я мог бы излечиться у Хельффена. Иные из тамошних пастушек украсили бы собою и епископскую кровать с балдахином. Хлоя, Дафна, Камилла, бесенок Филлида. Н-да. Поделом мне, каковы добродетели — таковы и страдания. Барон был, конечно же, прав. Мягкая, холодноватая близость плоти — полноте, да надобно ли нам большее? Много ли мне было пользы от спесивых мечтаний об избранной, осененной благодатью, героической любви, о брачном ложе на вершине горы Эты? Много ли пользы было от этого бедняжке Елене? Сунься я к ней с заурядной мужской похотью, она бы не иначе как оттолкнула меня и поныне жила бы себе спокойно и счастливо. Но всякие разные декламации, клятвы при луне, чтения «Новой Элоизы» — против этого ее деревенский бабий умишко не устоял. Вот и угодила на самое дно. Ей великие замыслы оказались не по плечу. Я-то небось уже тогда понимал, что она не годится, и все-таки желал ее…