— Ограничьте это бессмысленное мотовство! Конфискуйте излишки! Издайте указ об излишках! Ventre-saint-gris! Эти хамы не умеют ценить жизненные блага, здесь надобен человек высокородный, как вы, барон…

— Право, не знаю. В ваших устах это звучит весьма разумно…

— Ах, очень рад! Я был уверен, что зрелость вашего ума…

Двери распахнулись, и толпа потных лакеев втолкнула в залу Длинного Ганса. Он мрачно и решительно отбивался от своих зложелателей, упираясь босыми ногами в скользкий пол, точно бык, которого тащат на бойню. Шевалье в ожидании стал за креслом барона.

— Пустите меня! Я не хочу!

Герман выпрямился. Внезапно он почувствовал сильную досаду на этого упрямого малого, который столь неразумно супротивился его благорасположению. Проклятие! Мальчишка порой донельзя строптив.

— Подведите его ко мне. Так. Ну, Длинный Ганс, что это за дурацкие затеи?

Длинный Ганс склонил голову перед новым хозяином и упрямо уставился в пол. Он был в старых своих лохмотьях, заскорузлых от дорожной пыли и грязи.

— Нельзя покорствовать и терпеть.

— Какие глупости ты болтаешь! Покорствовать и терпеть? Я что же, по-твоему, угнетатель? На мою власть тебе жаловаться не придется. Для начала переедешь сюда и наденешь мою ливрею. Можешь стать первым камердинером. Как ты на это смотришь?

— Не хочу.

— Не хочешь? Вздор. Будешь жить в довольстве, вольготно, как никогда и нигде. И матушку Ханну возьмешь к себе. В конце концов она женщина рассудительная, здравомыслящая, тебе только на пользу, ежели она маленько тебя приструнит, при твоем-то нелепом упрямстве… Н-да…

Герман умолк, задумчиво всматриваясь в угловатое лицо великана. Скользнул взглядом по могучим ляжкам, по икрам и слегка порозовел. Сам того не замечая, приподнялся, сунул ладони под зад.

— Забавно. Никогда раньше об этом не думал. А ведь ты и впрямь красавчик…

Длинный Ганс рванулся — лакеи едва его удержали. Шевалье с деликатной усмешкой наклонился к хозяину.

— Всё в свою пору, ваша милость. Вас ждут дела.

— Да-да. Хорошо. Уведите его. Пусть наденет мою ливрею и ждет распоряжений.

— А теперь, ваша милость, к барышне Эрмелинде.

Эрмелинда все так же оцепенело сидела в кресле. Урсула у ее ног подняла голову, не переставая деловито орудовать спицами. Эрмелинда взглянула на своего господина устало и как будто бы с презрением. Потом опять отвернулась к окну. Руки ее, белые, праздные, лежали на подлокотниках. Герман смотрел в пол, чтобы не встретиться с нею глазами и не видеть угрожающе вздутого живота. Шевалье, словно мягко напоминая о чем-то, стиснул его локоть.

— Мадам, перед вами новый властитель Вальдштайна, ваш кузен и, надеюсь, будущий супруг, — выпалил Герман, будто читал затверженный наизусть текст. — Обстоятельства распорядились так, что наш союз не только возможен, но попросту неизбежен. Не отвергайте руку, которую я вам предлагаю, разделите со мною власть над Вальдштайном. Прежде наши чувства были несколько импульсивны, в них присутствовали неподобающая восторженность и амбициозность. Но впредь наш союз будет опираться на такие понятия, как здравый смысл, долг, реальность и воля. В моем уважении вы можете не сомневаться. Однако общение наше не будет выходить за пределы необходимого. А эту женщину… эту женщину вы незамедлительно от себя отошлете.

Эрмелинда не шевелилась. Урсула упорно вязала землисто-серый чулок. От обеих веяло безмолвным презрением. Выдержав надлежащую паузу и сочтя, что молчание — знак согласия и его предложения приняты, барон сдержанно поклонился.

— Целую руки. В ближайшее время Дюбуа совершит обряд венчания. Свидетелем будет шевалье де Ламот. А засим…

Герман фон Притвиц-Гогенцоллерн с глубоким облегчением выпрямился и удовлетворенно потер руки. Безотчетную утреннюю неловкость и отвращение как ветром сдунуло, он казался себе великим и всемогущим. Наверное, разговор с Эрмелиндой был последней препоной, которую надлежало превозмочь. Он наморщил лоб, огляделся по сторонам — черно-золотые ливреи затрепетали под взором властелина. Шевалье блестящими глазами наблюдал за ним.

— Отныне, шевалье, я хозяин в моем доме. И я желаю, чтобы камердинера Иоганнеса Турма немедля выкупали, дочиста отмыли и доставили ко мне в спальню. Понятно?

Шевалье скривился и спрятал руки.

— Ах, ваша милость, вы только и думаете что об этом паршивом остолопе. А ведь у вас во дворце счету нет великолепным образчикам мужской красы — поистине замечательное наследство после вашего батюшки…

— …во владение коим я непременно вступлю, когда придет время. Но теперь мне нужен Длинный Ганс, ясно?

— Ваша милость, заклинаю вас…

— Жить надоело?

— Нет-нет!

— Тогда молчи! Кто может стать поперек дороги мне, барону Притвицу? Лакей!

Перепуганный лакей ввалился в комнату — весь в синяках, черно-золотая ливрея в лохмотьях. Едва дыша, он в изнеможении прислонился к косяку. Взгляд безумный, словно ему привелось узреть разверзшуюся бездну, полную чудовищ.

— Ваша милость…

— Что такое? Где Длинный Ганс?

— Я в отчаянии, ваша милость… Мы сделали все, что могли, но он сильнее десятка жеребцов… Малый сбежал…

— Длинный Ганс сбежал?! Быть не может!

Барон сжал кулаки, бросился на лакея и начал бить по лицу, бил нещадно, с упоением чувствуя, как под ударами крошатся зубы. Несчастный рухнул на пороге, а барон неистово пинал его сапогом в лицо, в пах. Лакей дергался и скулил под напором господского гнева. Со стоном наслаждения барон Притвиц до дна осушил чашу ярости. Когда он наконец остановился, с пустыми глазами, задыхаясь от напряжения, то почувствовал, как рука шевалье тихонько поглаживает его по спине. Эрмелинда по-прежнему не шевелилась.

— Уймите ваш царственный гнев, барон. В теперешнем состоянии барышню надобно оберегать от подобных зрелищ. Полоумный великан сбежал, и слава Богу, скатертью дорога. Во дворце от него только и жди беспокойства и досады.

— Я не намерен терпеть бунт против моей особы. Проклятие! Мерзавец будет пойман, доставлен сюда и получит хороший урок, клянусь, я заставлю его поцеловать мою руку… О-о, какая черная неблагодарность!

— Успокойтесь же! Поверьте, его бегство только к лучшему, это опасный человек… в самом деле очень опасный.

Герман фон Притвиц-Гогенцоллерн плакал от злости и ярости. Шевалье мягко, как бы защищая, обнял его за плечи и вывел из комнаты, как усталого ребенка ведут спать после долгого дня шумных игр. Лакей кучкой окровавленных лохмотьев лежал на пороге.

Женщины выдержали всю эту дикую сцену не дрогнув. Урсула вязала землисто-серый чулок. Эрмелинда сидела как каменная, смотрела в окно на загадочные жесты изваяний. Год завершил свой круг. Барон вернулся домой, в свои владения. Эрмелинда вернулась домой, к хозяину. Предстоит нечто совершенно новое и все же лишенное всякой новизны.

Бесконечно осторожно Эрмелинда кладет руку на вздутый живот, словно трогает спящего зверя, который в любую минуту может проснуться и укусить. В задумчивости она проводит по животу ладонью: что же там, в этом чреве? Наследник вальдштайнских владений… Или, может быть, выродок…

…с пробстовым ночным горшком… — Пробст — старший пастор.

Виллар, Клод Луи Эктор, герцог де (1653–1734) — французский маршал; в войне за Испанское наследство (1701–1713) командовал корпусом, нанес ряд поражений австрийцам (в том числе при Фридлингене и Хёхштедте); с 1709 г. командовал французской армией во Фландрии, в 1712 г. одержал победу при Денене над австрийскими войсками Евгения Савойского; во время войны за Польское наследство (1733–1735) — главнокомандующий союзными армиями, в 1733 г. совершил поход в Италию, овладел долиной р. По.

Людвиг, Вильгельм I, маркграф Баденский (1655–1707) — в войне за Испанское наследство одержал ряд побед над французами и удостоился звания имперского фельдмаршала.